Наши за границей

— Ну, порядки! — покачивалъ головой Николай Ивановичъ, когда наконецъ у нихъ были отобраны билеты и контролеръ пропустилъ ихъ за рѣшетку. За публикой супруги поднялись по каменной лѣстницѣ въ зданіе антропологическаго музея, прошли по корридору и очутились опять на крыльцѣ, выходящемъ въ паркъ. Зданіе помѣщалось на горѣ и отсюда открывался великолѣпный видъ на всю площадь, занимаемую выставкой по обѣ стороны Сены. Передъ глазами былъ раскинутъ роскошный цвѣтникъ, яркія цвѣточныя клумбы рѣзво отдѣлялись отъ изумруднаго газона, пестрѣли желтыя дорожки, масса кіосковъ самой причудливой формы, били фонтаны, вдали высились дворцы, среди нихъ, какъ гигантъ, возвышалась рыже-красная Эйфелева башня. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна невольно остановились разсматривать красивую панораму выставки.

— Хорошо… — проговорила Глафира Семеновна послѣ нѣкотораго молчанія.

— Долго ѣхали, много мученій вынесли по дорогѣ и наконецъ пріѣхали, — прибавилъ Николай Ивановичъ. — Ну, что-жъ, надо осматривать. Пойдемъ къ Эйфелевой башнѣ.

— Пойдемъ… Только я, Николай Иванычъ, вотъ что… Я на самую башню влѣзать боюсь.

— Дура! Да зачѣмъ-же мы пріѣхали-то? Для этого и пріѣхали на выставку, чтобы влѣзать на Эйфелеву башню.

— Пустяки. Мы пріѣхали на выставку, чтобы посмотрѣть выставку.

— А быть на выставкѣ и не влѣзать на Эйфелеву башню, все равно, что быть въ Римѣ и не видать папы. Помилуй, тамъ на башнѣ открытыя письма къ знакомымъ пишутъ и прямо съ башни посылаютъ. Иванъ Данилычъ прислалъ намъ съ башни письмо, должны и мы послать. Да и другимъ знакомымъ… Я обѣщалъ.

— Письмо можешь и внизу подъ башней написать.

— Не тотъ фасонъ. На башнѣ штемпель другой. На башнѣ такой штемпель, что сама башня изображена на открытомъ письмѣ, а ежели кто около башни напишетъ, не влѣзая на нее, — ничего этого нѣтъ.

— Да зачѣмъ тебѣ штемпель?

— Чтобы знали, что я на башню влѣзалъ. А то иначе никто не повѣритъ. Нѣтъ, ужъ ты какъ хочешь, а на башню взберемся и напишемъ оттуда нашимъ знакомымъ письма.

— Да вѣдь она, говорятъ, шатается.

— Такъ что-жъ изъ этого? Шатается, да не падаетъ. Ты ежели ужъ очень робѣть будешь, то за меня держись.

— Да вѣдь это все равно, ежели сверзится. Обоимъ намъ тогда не жить.

— Сколько времени стоитъ и не валится, и вдругъ тутъ повалится! Что ты, матушка!

— На грѣхъ мастера нѣтъ. А береженаго Богъ бережетъ.

— Нѣтъ, ужъ ты, Глаша. пожалуйста… Ты понатужься какъ-нибудь, и влѣземъ на башню. Съ башни непремѣнно надо письма знакомымъ послать. Знай нашихъ! Николай Иванычъ и Глафира Семеновна на высотѣ Эйфелевой башни на манеръ тумановъ мотаются! Не пошлемъ писемъ съ башни — никто не повѣритъ, что и на выставкѣ были. Голубушка, Глаша, ты ужъ не упрямься, — упрашивалъ жену Николай Ивановичъ. — Поднимемся.

— Ну, хорошо… А только не сегодня… Не могу я вдругъ… Дай мнѣ на выставкѣ-то немножко попривыкнуть и осмотрѣться. Вѣдь и завтра придется здѣсь быть и послѣзавтра — вотъ тогда какъ-нибудь и поднимемся, — отвѣчала Глафира Семеновна и стала сходить съ крыльца въ паркъ.

— Ну, вотъ за это спасибо, вотъ за это спасибо. Ты со мной на башню поднимешься, а я тебѣ хорошее шелковое платье куплю. Шестьсотъ французскихъ четвертаковъ жертвую, даже семьсотъ… Покупай такое платье, чтобы быкъ забодалъ, чтобы всѣ наши знакомыя дамы въ Петербургѣ въ кровь расчесались отъ зависти. Только ты, голубушка Глаша, не спяться, не спяться пожалуйста, — бормоталъ Николай Ивановичъ, слѣдуя за женой.

XXIX

Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна бродили по парку выставки, любовались фонтанами, останавливались передъ кіосками и заходили въ нихъ, ничѣмъ особенно въ отдѣльности не поражаясь, зашли и въ антропологическій музей, посмотрѣли на манекены, представляющіе бытъ народностей, наконецъ Глафира

Семеновна сказала:

— А только и Парижъ-же! Говорятъ, парижскіе моды, наряды, а вотъ бродимъ, бродимъ и ничего особеннаго. Нарядовъ-то даже никакихъ не видать. Самыя простыя платья на дамахъ, самыя простыя шляпки, простые ватерпруфы. У насъ иная горничная лучше вырядится на гулянье, а вѣдь здѣсь выставка, стало быть, гулянье. Право, я даже лучше всѣхъ одѣта. Вотъ онъ, хваленый-то модный Парижъ!

— Правда, душечка, правда. И я то-же самое замѣтилъ; но не попали-ли мы съ какого-нибудь чернаго входа, гдѣ только такому народу допущеніе, который попроще? — отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — Можетъ быть, тамъ настоящія-то модницы, указалъ онъ на Сену.

— А по улицамъ-то Парижа мы ѣхали, такъ развѣ видѣли какихъ-нибудь особенныхъ модницъ? Все рвань. Простенькія платья, грошевыя шляпки. Думала, что-нибудь эдакъ на бокъ, на сторону, съ перьями, съ цвѣтами, съ птицами, а рѣшительно ничего особеннаго. Даже и экипажей-то хорошихъ съ рысаками на улицахъ не видѣли. Нѣтъ, что это за парижскія модницы! Срамъ.

— А вотъ какъ-нибудь вечеромъ въ театръ поѣдемъ, такъ, можетъ быть, тамъ увидимъ. Но я увѣренъ, что тамъ, за рѣкой, публика наряднѣе. Просто мы не съ того подъѣзда, не съ аристократическаго на выставку попали.