Наши за границей

Подали водку и к ней закуску – сардины, селедку, колбасу, какую‑то сушеную рыбку, баночку со страсбургским пирогом. Водка была русская, в маленькой пузатенькой бутылочке с русским ярлыком завода Смирнова в Москве.

– Батюшки! Да это совсем по‑русски! С хорошей закуской… – умилялся Николай Иванович. – Даже и водка московская. Уж как хочешь, Глаша, а и ты должна рюмочку водки выпить.

– Ну вот, с какой это стати, если я ее никогда не пью, – отвечала Глафира Семеновна.

– Чтобы за границей честь русской водке отдать. Какая же иначе ты после этого патриотка будешь!

– Нет, нет. Пей уж ты один.

– Да я‑то уж, конечно, выпью. Наша родная, русская, православная, – говорил Николай Иванович, улыбаясь на бутылку, даже погладил рукой бутылку, налил из нее себе водки в рюмку и выпил с полнейшим умилением.

Отъезд и прощальный трофей

Обед, поданный супругам хозяином гостиницы по вкусу русских, как он выражался, состоял из ракового супа с гренками, рыбы тюрьбо, миниатюрных бифштексов, цветной капусты, жареной пулярды, мороженого и фруктов с куском сыра. Швейцарец не ошибся; очевидно, он уже много раз имел дело с русскими путешественниками. Разборчивая Глафира Семеновна все ела, кроме рыбы тюрьбо, сказав: «Бог знает, какая это рыба», а про остальной обед отозвалась с похвалою.

Николай Иванович, выпив четыре рюмки русской водки, находился в веселом расположении духа; не дулась и Глафира Семеновна; оба были веселы, но вдруг в конце обеда появился в зале коммивояжер. На сей раз он был как‑то особенно вылощен, блистал свежими темно‑желтыми перчатками с черными швами и имел живую розу в петлице. При входе его Николая Ивановича как бы облило холодной водой. Он даже речь свою оборвал, рассказывая что‑то Глафире Семеновне, и, нахмурившись, пробормотал:

– Опять этот черт лезет! Пожалуйста, Глаша, ни слова с ним не разговаривай.

Коммивояжер, завидя супругов, любезно с ними раскланялся и, подойдя к их столу, поместился как раз против них, сказав: «Bon appétit».

– Чтобы тебе рыбьей костью подавиться, анафема лакированная! – отвечал Николай Иванович по‑русски и отвернулся от него.

– Ну зачем это? Зачем? – остановила мужа Глафира Семеновна.

– А затем, что он нахал и мерзавец!

– Чем же мерзавец? Ведь он ничего худого нам не сделал.

– Еще бы он смел что‑нибудь худое сделать. Тогда бы я ему такую выволочку…

Коммивояжер слушал и не понимал разговора, но всетаки видел, что супруги разговаривают друг с другом неласково, хотя Глафира Семеновна и старалась улыбаться.

– Доедай скорей свое мороженое! Что, словно нарочно, жуешь не жуешь! Фрукты захватим с собой и по дороге съедим, – грозно торопил жену Николай Иванович и крикнул слуге: – Счет. Комбьян пейс?

Коммивояжер, видя, что супруги собираются уходить, улыбнулся сколь можно любезнее и, вынув из петлицы розу, предложил ее Глафире Семеновне. Та вспыхнула, взглянула на мужа и не решалась: брать ли ей розу или не брать.

– Не сметь брать! – грозно крикнул Николай Иванович жене, бросая молниеносные взгляды на француза.

– Нон, нон. Иль не фо па… Же не ве па. Мерси… – конфузливо отстраняла она от себя розу.

Коммивояжер настаивал, чтобы она взяла. К розе протянул руку Николай Иванович, взял ее и бросил на пол.

– Monsieur!.. – протянул француз, возвысив голос и поднимаясь со стула.

– Ничего, мусье! Нахал! Вставай, Глафира Семеновна! Пойдем! – говорил Николай Иванович, вставая из‑за стола. – Рассчитаемся вон за тем столом.

Глафира Семеновна была ни жива ни мертва.

– Ах, скандал! Ах, скандалист… – шептала она, направляясь за мужем.

К нему подошел француз и, размахивая руками, что‑то говорил по‑французски.

– Прочь! Чего ты ко мне лезешь! Я тебя не трогаю! – наступал на него Николай Иванович.

Француз попятился и заговорил с каким‑то пожилым посетителем, сидевшим за отдельным столиком в ожидании обеда и смотревшим на эту сцену удивленными глазами. Николай Иванович, бормоча ругательства, расплачивался по счету, принесенному лакеем. Он выбросил на стол два золотых и торопил лакея сдачей. Получив сдачу и сунув лакею два франка на чай, он заметил, что Глафиры Семеновны нет уже в комнате. Быстро выбежав из ресторана, он увидал ее на улице. Она поспешно шла, направляясь домой. Он догнал ее и поравнялся с ней.

Она плакала.

– Нечего реветь‑то! Сейчас придем домой – и собирайся, чтобы ехать, – сказал он сердито. – Вон из Женевы! Довольно! А то доведешь до того, что этот французишка обнимать тебя вздумает.

– Да разве я виновата?

– Ты, ты. Разве я не видел, какие ты ему улыбки в вагоне делала. Вот он и возмечтал. Срамница! Не ведь какой миндальный французишка вздумал ей зубы заговаривать, а она уж и растаяла!

– Турок! Ревнивый турок! Башибузук! – отругивалась от мужа Глафира Семеновна.