Наши за границей

– Что за незадача! – воскликнул Николай Иванович. – Глаша! Ведь просто хоть караул кричи. Ну, Париж! Попробую‑ка я на чай дать, авось и комната найдется. Мусье! Мусье! – махнул он торчащей в стекле двери фигуре портье и показал полуфранковую монету.

Тот отворил дверь.

– Вот на чай… Прене… – протянул Николай Иванович портье монету.

– Се пур буер… – поправила мужа Глафира Семеновна. – Прене и доне ну зен шамбр.

– Nous n’avons point, madame… – отвечал портье, но деньги все‑таки взял.

– Же компран, же компран. А где есть шамбр? У шерше?

Портье стал говорить что‑то извозчику и показывал руками. Снова поехали.

– Великое дело – давание на чай! – воскликнул Николай Иванович. – Оно развязывает языки… И помяни мое слово, сейчас комната найдется.

Извозчик сделал несколько поворотов из одной улицы в другую, въехали в какой‑то мрачный переулок с грязненькими лавочками в громадных серых шестиэтажных домах, упирающихся крышами в небо, и остановились около неказистого подъезда. Извозчик слез с козел, направился в подъезд и вышел оттуда с худенькой старушкой в белом чепце.

– Ен шамбр авек де ли… – обратилась к ней Глафира Семеновна.

– Ah, oui, madame… Ayez la bonté de voir seule ment[9], – отвечала старушка и отворила дверцу кареты.

– Есть комната! – воскликнул Николай Иванович. – Ну, что я говорил!

Супруги вышли из кареты и направились в подъезд.

Восемь франков – это сколько?

В подъезде на площадке висели карты с расклеенными афишами цирка, театров, Petit Journal. Пахло чем‑то жареным. Налево от площадки была видна маленькая комната. Там за конторкой стоял старик в сером потертом пиджаке, с серой щетиной на голове, в серебряных круглых очках и в вышитых гарусом туфлях. Старушка в белом чепце предложила супругам подняться по деревянной узкой, чуть не винтовой лестнице.

– Кель этаж? – спросила ее Глафира Семеновна.

– Troisième, madame, – отвечала старушка и бойко пошла вперед.

– В третьем этаже? – переспросил Николай Иванович жену.

– В третьем. Что ж, это не очень высоко.

– Раз этаж, два этаж, три этаж, четыре этаж, – считал Николай Иванович и воскликнул: – Позвольте, мадам! Да уж это в четвертом. Зачем же говорить, что в третьем! Глаша, скажи ей… Куда же она ведет?

– By заве ди – труазьем… – начала Глафира Семеновна, еле переводя дух. – А ведь это…

– Oui, oui, madame, le troisième… Encore un peu plus haut.

– Еще выше? Фу‑ты, пропасть! Да она нас на каланчу ведет. Ведь это уж пятый!.. Глаша…

– Сянк, мадам, сянк… – старалась пояснить старушке Глафира Семеновна.

– Mais nоn, madame, c’est le troisième… – стояла на своем старуха и ввела в коридор.

– Фу, черт! Да неужто мы этажей считать не умеем?! Пятый… Скажи ей, Глаша, что пятый.

– Да ведь что ж говорить‑то? Уверяет, что третий.

Старушка распахнула дверь из коридора в комнату и сказала:

– Voila, monsieur…

Николай Иванович заглянул и воскликнул:

– Да ведь это клетушка! Тут и одному‑то не поместиться. И наконец, всего одна кровать! Нам нужно две кровати.

– Де ли… де… – пояснила старушке Глафира Семеновна.

– Oui, madame… Je vous mettrai…

– Говорит, что поставит вторую кровать.

Супруги обозревали комнату. Старая, старинного фасона, красного дерева кровать под драпировкой, какой‑то диванчик, три стула, круглый стол и шкаф с зеркалом – вот и все убранство комнаты. Два больших окна были наполовину загорожены чугунной решеткой, и в них виднелись на противоположной стороне узенькой улицы другие такие же окна, на решетке одного из которых висело для просушки детское одеяло, а у другого окна стояла растрепанная женщина и отряхала, ударяя о перила решетки, подол какого‑то платья, держа корсаж платья у себя на плече.

– Ну, Париж… – сказал Николай Иванович. – Не стоило в Париж ехать, чтобы в таком хлеву помещаться.

– А все‑таки нужно взять эту комнату, потому надо же где‑нибудь поместиться. Не ездить же нам по городу до ночи. И так уж часа два мотались, бог знает сколько гостиниц объездили, – отвечала Глафира Семеновна и, обратясь к старухе, спросила о цене: – Э ле при? Комбьян?

– Dix francs, madame… – спокойно отвечала старуха.

– Что такое? Десять франков! – воскликнул Николай Иванович. – Да ведь это разбой! Десять четвертаков по сорока копеек – четыре рубля… Совсем разбой!

Хотя восклицание было сделано по‑русски, но старуха француженка поняла его, потому что пожала плечами, развела руками и произнесла в ответ:

– C’est l’exposition, monsieur.

– Она говорит, что из‑за выставки так дорого, – пояснила Глафира Семеновна.

– Все равно разбой… Ведь такие каморки на такой каланче у нас в Петербурге по полтине в сутки ходят и уж много‑много, что по семьдесят пять копеек. А то четыре рубля. Да я дам четыре рубля, дам и пять, но и ты дай мне настоящую комнату.

– Се шер, мадам, – попробовала сказать Глафира Семеновна, но старуха опять развела руками и опять упомянула про выставку.

– Лучше нет? – спрашивал Николай Иванович. – Глаша! Спроси.

– By заве бон шамбр? Ну волон бон шамбр.

– A présent non, madame, – покачала головой старуха.

– Что тут делать? – взглянул Николай Иванович на жену.