Насилие истиной

— Да я что ж? — тушуясь, сказал он и бисерно рассмеялся. — Я-то — пожалуйста! Я просто хотел как лучше!.. — Он отчаянно замахал руками и издал к собственному удивлению звонкое, даже с залихватскими переливами: «Ку-ка-ре-ку!!!» Увидел довольную улыбку Самого и вошел в раж. Руками еще ловчее захлопал и пошел вкруг кресла с достоинством, словно по птичьему двору. Ножку выкидывает, шпорами цокает и заливается.

Сам даже с кресла сполз. Остальные — кто за живот схватился, кто слезы, кто лысину вспотевшую белыми платками вытирают.

Сам рукой поманил Петра Арсентьевича.

— Молодец! Куда твоему зеленому артисту!.. Тебе самому Петушка надо играть!..

«Господи! — взмолился Бахарев. — Только не это!.. Ну что же я буду за режиссер, который петухом на сцене кричит?!»

— А эта… — чмокнул губами Сам. — Шамаханская царица у тебя — хороша!.. Ох, хороша!.. Глазастая, фигуристая, ловкая!.. Я как-нибудь после спектакля ее на ужин приглашу!.. — засверкали его глаза.

Петр Арсентьевич что-то невнятно попытался объяснить, но Сам его жалких слов не расслышал.

Сникший Бахарев безо всякого интереса взглянул на народного артиста, вытанцовывавшего барыню с цветным платком на голове. Артист этот в основном играл роли руководящих работников, и оттого глупо повязанный на голову бабий платок делал его невероятно смешным. Он ловко дробил ногами, вертелся, подмигивал и визгливо вскрикивал «И-и-эх!»

Петр Арсентьевич напился до последней возможности и тоже развеселился. На следующее утро его доставили домой на машине с такими номерами… ох!..»

— Ну откуда, — словно проследив за мыслями подруги, допытывалась Марго, — откуда ты знаешь, о чем он тогда думал? Все это твои домыслы!

— Домыслы? — жестко усмехнулась Жаклин. — Да он мне все сам рассказал!

— Так я тебе и поверила!

— А и не надо!.. — вспыхнула Жаклин. — Память у тебя короткая! Вот напечатают продолжение…

— На память не жалуюсь! Все помню! — с непонятным ожесточением, словно угрожая кому-то, произнесла Марго.

— А как же ты могла забыть, что Шамаханскую царицу играла я?!.. Пусть!.. Пусть рвет последние волосы! Пусть револьвер требует! И застрелится! И сам, и сынок его подлый!.. — Она в сердцах швырнула трубку. Тяжело поднялась со стула, подошла к буфету, достала большую бутылку «Мартини», налила полстакана и до краев добавила водки.

За окном застучал дождь, деревья чуть слышно зашелестели молодой листвой. Жаклин жадно выпила свой коктейль. Сделала еще и села на подоконник.

«Черт!.. — не могла она успокоиться. — Ведь уже написала! Должно стереться, уничтожиться!.. Все!.. Все!.. Только пепел, как от сгоревших листьев. Передай мучительное воспоминание бумаге, и оно исчезнет из твоей памяти!.. Так нет же!.. Лезет!.. Бьется в висках: «Вспомни!.. Вспомни меня!..» И ведь не отстанет! Пока не отдашься ему, пока не измучит!.. Хуже наркотика эти воспоминания!.. Никакой возможности от них отвязаться!»

* * *

«Черноволосая бестия» — с тонким цинизмом вслед… «Лукавая прелестница!..» — походя, поигрывая взглядом… «Дивная!..» — и поцелуи кончиков пальцев… Вот что раздавалось со всех сторон, пока она шла в гримерную.

«Сразу после спектакля — похищаю!» — с корзиной цветов и на определенных правах — высокий, импозантный. В ответ — смех уверенной, знающей себе цену женщины. Голова чуть запрокинута, красная роза в пышных черных волосах, на обнаженных плечах — шелк платья, из разреза юбки — стройные ножки в чулках в сеточку.

Гримерная в цветах!.. Словно у примадонны!.. Все остальные по стенкам шепчутся, злятся, интригуют. Но за ее столик сесть не осмеливаются. Она первая среди молодых артисток театра оперетты — Евгения Рахманина!..

Ох и натворила же она дел в этом театре!..

В училище искусств, в экспериментальный класс артистов оперетты, Женя поступила в пятнадцать лет сразу после восьмого класса. В девятнадцать она уже была зачислена в штат театра. Роли — то маленькие, то крохотные, но не заметить ее на сцене было невозможно. Огненный, каскадный темперамент тут же привлек острое внимание завсегдатаев театра. Всерьез о ней заговорили после премьеры «Фиалки Монмартра».

Фиалку исполняла, конечно, не она. Однако режиссер, тоже обративший на нее внимание и как бы обязанный продвигать молодежь, решил дать ей маленькую, но настоящую роль — Мадлен, артистки парижского театра.

Свое трехминутное соло Женя превратила в событие. Она использовала каждую ноту, каждую паузу в партитуре Кальмана и с первых ошеломляющих кокетливой веселостью тактов вылетала на сцену, задорно размахивая широкой ярко-желтой юбкой. На миг останавливалась в игриво-провоцирующей позе, оголив ногу чуть выше колена. Чуть!.. В этом и была вся хитрость! Мужчины замирали, ожидая, что вот-вот сейчас еще… Но вместо этого шелк юбки падал, и свежий голос призывал всех веселиться, пить вино и увиваться за женщинами.

Увидев ее на премьере, режиссер опешил, он ничего такого ей не подсказывал. На репетициях она задорно отплясывала и пела с кокетством юной статистки. А тут — просто явление, достойное примадонны!