Военный судъ приговорилъ Внцова къ 10-тилтнимъ каторжнымъ работамъ, двухъ же остальныхъ оправдалъ. Гражданскимъ истцамъ предоставлено право искать съ осужденнаго въ порядк общихъ установленій.
Конотопскіе насильники, все-таки, по крайней мр, какъ будто получили возмездіе за свои безобразія, хотя россійское правосудіе, по обыкновенію, и здсь обрушило громы свои на «стрлочниковъ», a истинные виновники катастрофы остались безнаказанны и въ сторон. Въ конц-концовъ, что сдлалъ Внцовъ? Только то, что ему было разршено начальствомъ. Онъ дисциплины не нарушилъ и самовольно двицы Ц. не насиловалъ. Какъ истинный служака, онъ сперва отправился въ офицерскую, заручился тамъ разршеніемъ изнасиловать двицу Ц. (удивительно, какъ еще разршеніемъ лишь на словахъ, a не на бланк полковой канцеляріи!) и только уже тогда приступилъ къ «дйствію по команд»:
– Теперь можемъ расправляться, какъ хотимъ.
По-моему, это конотопское изнасилованіе еще боле ужасный показатель деморализаціи, чмъ шушинскій адъ. Адъ – такъ онъ адъ и есть. Люди обезумли, превратились въ дьяволовъ и совершають безсознательныя дьявольскія мерзости. A тутъ – все спокойно, хладнокровно, въ порядк дисциплины, съ разршеніемъ по команд, – изнасилованіе по всмъ правиламъ воинскаго артикула… Я долго искалъ въ газетахъ, будутъ ли привлечены къ отвтственности офицеры, подъ командою которыхъ находились Внцовъ, Латошниковъ и Вяликовъ. Но напрасно. Въ каторгу пошелъ «стрлочникъ». Начальники движенія остались безвстны и безнаказанны.
Какъ бы то ни было, въ удовлетвореніе телеграфистки Ц. была сыграна хоть комедія правосудія. Я увренъ, что Внцовъ находится въ глубочайшемъ недоумніи, по какимъ, собственно, причинамъ онъ присужденъ въ каторгу? Онъ «спросился», ему разршили, онъ исполнилъ, – и вдругъ въ Сибирь. «Нешто моя вина? Спрашивай со старшаго»…. Ho o старшихъ исторія умалчиваетъ и емид не приказываетъ разговаривать.
И самъ Внцовъ то понесъ отвтственность только потому, что, подобно Спиридоновой, телеграфистка Ц. – опять-таки – «ваша сестра», интеллигентка, и y нея оказался родитель, съ которымъ шутки плохи: умлъ дойти до суда… A сколько, быть можетъ, тотъ же Внцовъ, Латошниковъ или Вяликовъ до того случая, какъ имъ попасться въ своихъ мерзостяхъ, спокойно и безнаказавно перепортили безотвтной «ихней сестры», городской и деревенской, мщанской и крестьянской двки, y которой отцы безотвтны и беззащитны, какъ она сама?.. Въ особенности, жутко поставленъ роковой вопросъ о женской чести въ мстностяхъ съ инородческимъ населеніемъ. Военные постои въ Польш, Литв, Закавказьи, Прибалтійскихъ губерніяхъ, въ черт еврейской осдлости, – вс опозорены надругательствами надъ честью туземныхъ женщинъ, настолько откровенными и гласными, что факты эти, когда длались достояніемъ печати, то даже не вызывали хотя бы формальныхъ опроверженій.
Стоитъ, молъ, разговаривать о такой обыденщин! Вы бы еще о томъ, что дважды два не пять, a четыре! И – опять – нечего уже говорить объ адахъ на земл: объ изнасилованіяхъ подъ громъ такихъ острыхъ моментовъ реакціи, какъ кишиневскій, одесскій или блостокскій погромы. Тамъ люди были зври. Они не всегда будутъ зврьми. Пройдетъ экстазъ зврства, они очнутся, и для многихъ изъ нихъ, быть можетъ, ужасомъ на всю жизнь останется воспоминаніе о неисправимыхъ подлостяхъ, въ которыя они увязли, наглотавшись ядовъ провокаціи, – водки, клеветы, анархіи, произвола насиловать жизнь, честь, имущество. Гораздо страшне та спокойная, самоувренная, сознающая свою постоянную силу и «права», обыденщина безраскаянной власти вадъ женщиною, которую вкрапило въ срую, трусливую жизнь запуганной русской обывательщины наше проклятое время.
Въ майской книжк «Русской Мысли» въ воспоминаніяхъ г. Пана «Изъ недавняго революціоннаго прошлаго» я встртилъ такой эпизодъ. Мсто дйствія – жандармская комната на станціи Окницы, гд арестовали г. Пана.
Я улегся на скамейк и сталъ дремать. Спать я не могъ, мшалъ свтъ; а, главное, разговоры приходившихъ и уходившихъ жандармовъ; не стсняться же имъ было меня, комната эта была мстомъ отдохновенія для отдежурившихъ свои часы жандармовъ. Здсь они выпивали, обмнивались новостями. И мн пришлосъ весь остатокъ ночи прослугаать сквозь дремоту такую пакость и мерзость, что и сейчасъ, какъ вспомню объ ихъ разговорахъ, душа содрогается,
– Былъ я вчера y жидка Мойши. «Ты чтожъ, – говорю ему, – такой-сякой, сукинъ сынъ, жидъ паршивый, подводить вздумалъ? Гд же твоя Хайка, что ты мн общалъ? Что-жъ ты, – говорю, жидюга, думаешь, что я теб спущу твою кражу?» Да далъ ему подзатылъника. Жидъ и затрясся. «Что-жъ вы, господинъ жандармъ, деретесь? Хайка сама не хотла идти, я ее къ вамъ посылалъ». A тутъ и Хайка пришла. А я тогда былъ здорово выпимши, и здорово же она мн тогда, чертовка, приглянулась. Я къ ней, облапилъ ее… пищитъ, жидовская морда, кусается. Разобрало меня: наклалъ ей въ шею такъ, что даже разревлась. Ушелъ я отъ нихъ, пригрозилъ жиду, что арестую его. Ну, да Хайка отъ меня не уйдетъ!