Насколько мы близки

Рут сейчас в двух часовых поясах от меня, и утро еще только ждет ее, девственно нетронутое. Я думаю о Рут. Она знала о моей жажде писательства, знала о моей странной, глубокой потребности фиксировать, изображать, описывать.

Мысль о конечности всего живого, призрак смерти жалит людей на похоронах, в катастрофах, в болезни, при взгляде на взрослеющих детей. Ко мне же эта мысль приходит не дуновением, не шелестом, но хлестким, жгучим вихрем – в книжных магазинах. Ребенком я содрогалась от алчности перед полками с томами С. Льюиса, Лоры Инголс Уайлдер, Фрэнсис Бернетт [27] и даже детективов Нэнси Дрю. А сейчас ровные ряды глянцевых изданий одновременно соблазняют меня чтением и искушают взяться за перо. Жажда писательства граничит с паникой. И, получив несколько часов в день в свое распоряжение, я решила начать писать. Делиться мыслями и повествовать.

– Пишешь? – спрашивала Рут при каждом звонке.

– Печатаю, – отвечала я, страшась оскорбить музу и отказывая себе в незаслуженном титуле «писатель».

А Рут вернулась к страсти своего детства: лошадям. По будням, усаживаясь утром перед ярким электрическим оком компьютера, я в окно наблюдала за сборами подруги в двадцатимильный путь на «Конюшни Пирсон». Она с прежним изяществом носила дымчато-серые, тугие, как вторая кожа, бриджи с высокими черными ботинками – наряд, восторгавший меня еще в «Киавасси».

– Дай что-нибудь почитать, – попросила она два месяца спустя, сидя рядом со мной на скамейке в парке.

Предвестники зимы, лениво планировали на землю осенние листья. Рут прониклась моей писательской жаждой сильнее, чем я ее страстью к верховой езде. Она старательно пересказывала мне фразы, случаи, подробности, которые считала полезными, любопытными или пикантными.

Обводя пальцем имена, вырезанные на деревянной скамье, я думала о скудных записях, нацарапанных в моем блокноте, с такими же вот граффити на полях – паучьими лапками, очкастыми рожицами.

– Нечего пока читать.

– Вздор. Наверняка что-то да есть. Только ради всего святого, не надо дневников. Ненавижу разговоры про то, как «ведут дневники».

Я покачала головой:

– Что бы я ни написала, все кажется жалким. Со мной ведь ничего не происходило. Ни трагедии, ни хоть чего-нибудь существенного. Ничего достойного. Никакой великой… духовной борьбы.

– Ради бога, Прил. Каждодневная борьба – самая духовная, трагическая и героическая борьба, которую только может вести человек. В жизни все – история. Пиши об этом. Пиши о нас. Я улыбнулась.

– Что такое? – спросила Рут.

– Вспомнила, как, заканчивая колледж, гадала, чем буду «зарабатывать на жизнь». Я так хотела хоть за что-нибудь уцепиться, что от отчаяния стала видеть потенциальный заработок буквально во всем: в пожарных гидрантах, карандашах, светофорах. Кто-то же их изобретает, продает, рекламирует. И это все – работа. Так же, как ты сейчас говоришь «в жизни все – история». Но я не хочу писать картинки с натуры.

– Что ж, тогда вперед, – сказала Рут. – Давай, пиши в угоду массам. Торгуй своим талантом. Пиши романы со счастливым концом.

– По моему убеждению, основанному на обширном опыте, – заметила как-то Рут, -случается одно из двух: либо ты выбираешь хобби, либо хобби выбирает тебя.

Верховую езду выбрала она, но ее саму, возможно, выбрал феминизм. Я могу перечислить их все до единого, те первые эпизоды и симптомы – пустяковые или комичные. Критика «патриархального устройства» церкви. Демонстративное отвращение к поведению Берка Лоуренса, в то время как проще было бы просто его игнорировать. Восторг при виде фотокарточки дочери в альбоме первого класса, на которой Слоун пририсовала себе пиджак и галстук. Возмущение словами сына, когда тот заявил, что пацаны явно умнее девчонок, поскольку в телешоу «Риск!» мужчины появляются чаще женщин. Однажды во время похода по магазинам Рут вернулась из туалета торгового центра совершенно вне себя.

– В дамских туалетах появились «детские уголки», ты видела? Складные столики для младенцев и стульчики с ремнями, чтобы мать могла привязать ребенка и зайти в кабинку. Меня подмывает заглянуть в мужской туалет – любопытно проверить, обеспечили ли мужиков такими же подручными средствами. Неужели никто не допускает и мысли, что мужчины ходят по магазинам с детьми?

Я мазнула теплый крендель горчицей и принялась жевать вязкое тесто.

– Какая разница? Лично я счастлива, что больше не приходится таскать с собой мешки с подгузниками.

– Для меня большая разница. Это дискриминация.

Но она же лишь рассмеялась, когда я показала ей только что купленную книгу.

– Вы разве не знаете, что концепции и образы этого издания унизительны для женщин? – рявкнула продавщица, протягивая мне книгу и взирая на меня сверху вниз со своего места за приподнятым прилавком. Озаглавленная «Женщины, Герои и Лягушка», тоненькая книжка в бумажном переплете представляла собой коллекцию цитат и черно-белых снимков.