Насквозь

Здесь был культ всякого деланья. Дед об этом говорил всегда, сам он подавал пример; разводил пчел, снимал кино на кинокамеру, писал работы о воспитании и рассылал в газеты. Делать – означало правильно жить. Но я начала понимать, что ничего неделающий дедушка Саша, во всяком случае, когда он пребывал в своем углу или произносил странные слова и совершал бессмысленные, на взгляд других, поступки – осуществлял свое делание.

Когда дедушка Саша постарел и не мог больше выезжать на дачу, к нему стали приставать общественницы. Они приходили, суетливо стряхивали в коридоре снег с шапок, с плеч, топая среди вешалок, утыкаясь спинами в чужое пальто, открывали сумки с каким-то бумажками, марками. Они хотели, чтобы дедушка Саша вел в Красном уголке ЖЭКа политинформацию. Обычно он прыгал на кровать и, прикрывая глаза, бормотал: «Я болен, болен, болен». Но однажды они поймали его прямо возле дверей квартиры, выходящим из дома. Одна из них зацепилась за его локоть и повисла на нем. Сначала он пытался ее стряхнуть, но он был слишком маленький и слабый, а тетка – сбитая, с коротенькими ножками и ручками, мягкими, как подушки, щеками. Тогда он вдруг трогательно вытянул голову вверх, закатил глаза и громко, протяжно – кукарекнул. Потом еще и еще. Он кукарекал до тех пор, пока тетки с криками: «Сумасшедший!» – не покатились вниз по лестнице.

Когда он умер, мне приснился сон. Мы с ним плыли на огромном плоту по озеру, из которого то тут то там поднимались клубы дыма. Во сне дедушка Саша был очень многоречив и рассказывал мне обо всем, что мы встречали на своем пути. Из воды перед нами вырастали то серые, то черные плиты с разными именами. Он рассказывал мне про каждого человека, который почему-то лежал на дне кипящего озера. И наконец, перед нами оказалась плита с именем, которое я не могу вспомнить. Дедушка Саша сказал, что этот человек-чудовище во время Французской революции пролил очень много крови, из-за него и дымится все озеро. Мы почему-то были как-то связаны с этим французом. Дедушка Саша вел плот очень профессионально, как бывший моряк. А я чувствовала с ним себя удивительно спокойно.

17

Незадолго до того – мне было четырнадцать лет – мы с дедом привезли бабушку из больницы. Я жила у них на каникулах в небольшой квартире в пятиэтажке на Артековской улице. Бабушка шла с огромным трудом, поднялась на второй этаж и тут же осела на диване, лишенная сил. Тогда она в первый раз осознанно взяла меня за руку. В этом было что-то странное. Любящие ее дети – мои тетки и отец – все как один оказались заняты, оставались я и дед. Она взяла меня за руку и, словно опираясь на что-то невидимое во мне, вдруг жестко сказала Гавриилу Петровичу:

– Перестань рыдать. – Дед действительно лил долгие слезы, которые выглядели столь неестественными на его лице, что мне казалось, это просто мокрые пятна, оставшиеся после утреннего умывания.

– Перестань лить слезы. Ты же сам выпил из меня всю кровь.

– Марусенька, – говорил между тем дед, как ни в чем не бывало, – Марусенька, что тебе принести, что ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ты ушел, ушел совсем, я тебе больше ничего не должна. – Правда? – неожиданно обратилась она ко мне.

Во мне все заныло, заметалось. Я не знала, как быть. Наверное, надо было бы обнять ее, прижать к себе. Но я не умела. Вот тогда дед мне и подмигнул. Затем он вышел в коридор и позвал меня. Я встала и как сомнамбула пошла за ним.

– Она не в себе, – довольно-таки весело сообщил мне дед в коридоре. А затем шепотом: – Она с ума сошла. Такое бывает. Я ухожу.

Я молчала. Он хихикнул и выскочил из квартиры. Дед выглядел помолодевшим, ему нельзя было дать его 65. По лестнице сбегал мужчина с прямой спиной, слегка седыми, вьющимися волосами, полный энергии и сил. Я закрыла дверь. Я стояла в коридоре и чувствовала себя сообщницей молодого и удалого деда.

А он уже давно готовил меня в сообщники.

Он обожал драматические коллизии, трагические конфликты, яркие монологи. Наши праздники и юбилеи надолго стали его настоящей сценической площадкой. Мое положение в семье странным образом внушало ему какие-то надежды, именно со мной он связывал осуществление неких планов, о которых я и не догадывалась. Лет с десяти он стал регулярно вести со мной серьезные беседы. Мы говорили обо всем: о законах природы и человеческого общества, он спрашивал меня о родителях, о чем они говорят дома, как себя ведут, когда он их не видит. Я испытывала восторг оттого, что со мной не только разговаривают, но и спрашивают мое мнение о взрослых. Если бы я помнила, что я успела ему сказать о своих родителях, если бы я понимала, что говорю!