Насквозь

Его интересно было слушать: он объяснял людей. Самодеятельный психолог, в каждом человеке он искал скрытое, подлинное содержание, зачастую запрятанное в самые глубины существа. В наши долгие прогулки дед вынимал свой невидимый скальпель и начинал свои странные опыты. Он исследовал своих детей, зятьев, невесток, показывая мне, что их слова ничего не значат, что там, в глубинах сознания, а может, и подсознания, живут истинные неблаговидные мотивы поступков, и только ему и мне возможно их разгадать. Тогда-то мы и стали сообщниками. За столом, уколов кого-то язвительной репликой или насмешкой, он тут же смотрел на меня: «Ну, каково? Видишь, как я угодил в самый нерв, в точку?»

Однажды бабушка перехватила наши взгляды. И, видимо, с этого времени переменилась. Она перестала смотреть на меня, как обычно, недовольным, холодным взглядом, более того, она вдруг то и дело стала хорошо говорить обо мне домашним. Она даже как-то сказала, что в их семье я как падчерица, которую все не видят до поры, а в конце меня расколдуют и все поймут, что я Золушка. Это было сказано, когда все дети ели утреннюю кашу, а у плиты ей помогала тетя Фрида. Так вот, услышав это высказывание своей сестры обо мне, она села с половником у плиты и громко захохотала. Она долго смеялась, широко открыв рот, вытирала слезы, катившиеся по ее щекам, и повторяла:

– Ну и уморила, Марусь, ну, уморила, какая ж она Золушка!

18

Бабушка умерла в августе 1974 года. Своим уходом она словно оставила за собой последнее слово. Допустить этого дед не мог. Были поминки. Дед готовил свой номер. Недоволен он был и мной, буравил меня строгим взглядом. Тогда я еще умела только чувствовать, но не понимать. И поэтому мне не по силам было выдержать его напор, его немой вопрос – я спряталась, ушла в другую комнату, всем своим видом показывая, что я всего лишь ребенок и ничего не понимаю. И тогда случился тот взрыв. Я вдруг увидела сполохи радостного предвкушения на лице тети Фриды. Дед встал, обвел взглядом сидящих за столом и уставился на огромный фотопортрет бабушки, появившийся в доме после ее смерти. «Дорогая Маруся!» – начал он. Его голос дрожал и срывался. Дед говорил, обращаясь к фотопортрету. Никто еще ничего не понимал. Лишь тетя Фрида светилась от счастья.

– Ты пришла ко мне сегодня во сне и сказала: «Мой дорогой муж, моя любовь, только ты был тем центром, в котором была сосредоточена вся моя жизнь. Ты знаешь, что каждое твое слово было для меня законом и каждое твое слово должно быть законом и для наших детей».

От лица умершей дед говорил сидящим за столом детям о том, что ее сердце постоянно болело от их гнусных поступков, от того, как они плохо живут, ужасно работают, безобразно воспитывают своих детей. По словам деда, умершая не могла поверить, что ее внуки не пошли хоронить родную бабушку. «Как же такое могло случиться? Как мы дожили до такого позора?» – спрашивал дед, донося, как он считал в ту минуту, до лицемерно собравшихся на поминки детей – смертельную обиду и недоумение покойной.

Так и было – родители решили нас поберечь. Но все, что говорил дед, не было ни правдой и ни ложью, это была нелепая фальсификация, от которой все опешили.

Дед негодовал, указывал на кого-то пальцем, кричал и плевался. Подобные сцены случались неоднократно, выходки деда не могли никого удивить, но на этот раз происходило нечто иное, новое. Абсурд, безумие, глупость. Все произносилось от имени покойной матери, от имени бабушки, которая ничего подобного сказать не могла. Никогда! Я вдруг поняла, почему так веселилась тетя Фрида – она и ждала чего-то забавного. В воздухе запахло не трагедией, а дешевым фарсом.

И тогда все заговорили, заговорили, сбиваясь, что, мол, она была не такая, что она была другая. Что именно дед ее обижал, и что она страдала от его грубости – каждый стремился, наконец, сказать деду свое слово в защиту матери, свекрови, тещи. Все слилось в единый гул. Кричали, стремясь высказать то, чего никто и никогда не смел сказать при ее жизни. Считалось, что так и надо: оберегать покой, хранить, сохранять дом, их с дедом семью. Все понимали, качали головами, но молчали.

Дед, казалось, только и ждал этого и с каким-то восторгом бросился на всех.

– Проклинаю вас, – театрально закричал, заорал и завыл он, – проклинаю вас всех, катитесь, чтоб духа вашего здесь не было!!! Вон из моего дома!

Стало неловко, неудобно – поминки как-никак. Попытались замять неожиданно вспыхнувший скандал, но дед был неумолим.

– Вон! – выдохнул он изо всех сил.

Может быть, даже не он, а его обморочно-обмороченная душа вспомнила, что его звали Гавриил, а ее Мария и родились они в один день на Благовещение; от этого наверное, такой мукой исказилось его лицо, и он ощутил тягучую ноющую боль беспокойства.

19

– Ты знаешь, – сказал отец, спустя несколько лет после того скандала, наверное, дед стал таким из-за работы в органах, эта работа кого угодно сделает самодуром.

Самодуром, – так он тогда выразился.

Я и раньше знала про органы, но не умела это как-то связать воедино.