Наследие

У меня создалось впечатление, что я снова на кремации. Снова проповедь, снова нагромождение восхвалений. И ведь как расходится этот панегирик с убогой реальностью! Меня буквально пригибали за шею к земле, чтобы я преклонил колени перед распростертым телом, обмотанным клейкой лентой. И в довершение всей ситуации в этот самый момент по радио в гостиной передавали Cantus in Memoriam Benjamin Britten Арво Пярта, одно из самых трагических музыкальных произведений, которые только существуют в природе. Знал ли Скарсгорд эту пьесу, узнал ли ее, пытался ли он использовать эти мучительно прекрасные звуки, чтобы заставить меня склониться и пасть на колени?

«Я знаю, что последнее время ваши отношения были несколько натянутыми, он говорил мне, что вы отдалились друг от друга, и страдал от этого. Особенно после смерти матери. Ее гибель, ты знаешь, совершенно выбила его из колеи».

Телячья печень. Жареная картошка. «Кабриолет хочешь себе оставить?» И наутро — присвоив девиз Раймона Бюссьера из «Золотой каски»: «Терпенье и труд все перетрут» — он открывает в положенное время свой медицинский кабинет.

«Я многое мог бы рассказать о твоем отце. Всякие истории из нашей юности. Мы познакомились в самый первый год, как поступили на медицинский. Он знал все о моей жизни, а я о его. Знаешь, как он меня окрестил? Модильяни. Потому что я любил рисовать лица. Он презирал эстетическую хирургию и не понимал, почему я после десяти лет обучения трачу свое время на надувание грудей, исправление носов и маскировку морщин. Иногда, когда он смотрел мои фотографии „до“ и „после“, он кивал и повторял ту фразу, которая не имела никакого смысла, но я тем не менее ее обожал: „Медицина утратила свою душу после того, как для измерения температуры перестали применять анальный термометр“».

Пес внимательно слушал этот монолог, произносимый на чужом для него языке. Оратор продолжал рассказывать свои истории, аккомпанементом к его словам была завершающая часть сочинения Пярта. Я так и не произнес ни слова. Скарсгорд занимал все свободное место, заполнял все пространство, зачехлял все покровами своей избирательной памяти.

«Во время службы в армии твой отец был военным врачом. Он работал одновременно в двух отделениях госпиталя. Его главным пристрастием была, конечно, общая медицина, он был прирожденный терапевт. Но время от времени ему приходилось еще работать в отделении психиатрии. И в летнее время он проводил прием, одетый только в медицинскую робу и трусы. Пациенты, почти одного с ним возраста, обожали, когда он перед ними фланировал в таком виде, ободряли его свистом и аплодисментами, как стриптизершу. Это было невероятно! И никто никогда ему ни слова против не сказал. Ну, надо сказать, что в эту эпоху врачи осматривали больных, положив зажженную сигарету на край пепельницы.»

Мой отец в качестве психиатра. То есть в течение некоторого времени этот тип совершенно безнаказанно имел право объявлять, кто псих, а кто нет, он рылся, копошился, что-то поправлял в мозгах бедных простофиль, объявленных умалишенными военной комиссией, которые вынуждены были валяться в смирительных рубашках по приказу доктора в трусиках или глотать аминазин и галоперидол, которые были прописаны военным медиком в коротких штанишках, одержимым ртутными градусниками для анального применения.