Наследие

«Если уж проследить эту историю с генетикой, начал твой дед. Что было раньше, никто не знает. Но деда-то мы помним, и он был довольно своеобразным человеком. Ты-то его всегда любил, но я, зная его очень хорошо задолго до твоего рождения, могу сказать, что это был довольно странный персонаж. Эта его история про Сталина и все такое — вот я вечно спрашивал себя, правда ли это? И вообще, как коммунист, удравший из Советского Союза, смог найти буквально на следующий день достаточно денег, чтобы купить такой шикарный дом в таком хорошем районе? Никто никогда так и не понял, как же он это сделал. Да по сути, он всегда был таким, непонятно было, чего от него ожидать. Вот смотри, никто не знал, что он там мутил в Москве в течение шестнадцати лет, отправив сына к друзьям, чтобы тот учился во Франции. Представь себе, Адриан родился в 1929 году, отец отправил его в Тулузу в 1934, а сам приехал только после смерти Сталина, в 1953-м. Что в промежутке — тайна, покрытая мраком. Ни единого слова про жену. Так никто и не знает, умерла ли она, уехала ли куда, а может, ее посадили или депортировали. Ведь это же ненормально! Брось в меня камень, если я не прав. Я думаю, что этот человек был прирожденный лжец. Прохиндей. Манипулятор. Видимо, ему передалось немного сталинских генов».

Я сидел в компании Зигби и постепенно до меня доходило: до чего же невероятно и нелепо все, что мне довелось пережить по возвращении в этот город. Несомненно, этот человек даже близко не мог предположить, что ведет себя попросту непристойно. Я ничего о нем не знал, а он сидел здесь, возвращался вновь и вновь, как упрямый баран в ясли, опустошал семейные запасы спиртного, рылся в биографии деда, отравлял меня ядом замедленного действия, сеял зерна внутреннего раздрая.

«А ты сам знаешь, почему у тебя фамилия Катракилис? Как этот грек — а грек ли он вообще, никто ведь не знает — угнездился в Москве и стал одним из личных врачей диктатора? А ты сам веришь, что этот ломтик в формалине настоящий? Ты видел его и все? Это точно как его история про кваггу…»

Зигби имел право быть феерическим мудаком, профессиональным вешателем лапши на уши, выносителем мозга вручную, он мог вести себя как назойливый алкаш на улице, копаться в чужом грязном белье и сморкаться на могилы — но он не имел права трогать кваггу. Я встал, вынул у него из рук стакан и коротко сказал: «Вон». Почувствовав, что происходит нечто важное, Ватсон подбежал ко мне и мгновенно усек, что собеседник хозяина вдруг превратился в незваного гостя, вторгшегося в наши владения. Пластическому хирургу понадобилось несколько больше времени, чем псу, чтобы осознать новые параметры нашего общения. Затем, когда эта мысль пробралась сквозь туман в его мозгу, он резко встал, надел пальто и покинул сцену, как бездарный актер после провала на прослушивании.

Для меня именно с квагги началась вся история жизни моего деда. В 1963 году он впервые рассказал мне, как умерло это животное. Мне было семь лет, и ничто до того, что я слышал доселе, ничто даже из всяких последующих историй не подтолкнуло меня в такой степени к осознанию безграничной грусти бытия и ценности одной-единственной жизни.