Наследие

– Направляю к вам полицию и «Скорую». Не кладите трубку, не кладите трубку. Как вас зовут?

– Рейчел Мак-Ни. Три огнестрельных ранения. Или четыре. Или четыре. Ударилась головой. Пуля в голове? Не знаю. Грудь хуже всего. Теряю кровь… Подозреваемый…

– Рейчел, говорите! Помощь уже едет.

– Бе… белый мужчина. Я его видела. Видела. Тридцать пять примерно. Рост пять и десять, вес сто пятьдесят. Блондин, борода, короткая… не помню. Отрубаюсь.

– Рейчел, держитесь! Слышу сирены по вашему телефону. Держитесь!

– Не могу…

И она отрубилась.

Ненадолго пришла в себя, когда мир вокруг вертелся кубарем. Свет, слишком яркий, голоса, слишком громкие – мешает думать.

Заткнитесь, подумала она. Заткнитесь, чтобы можно было подумать.

Она протянула руку вверх, и кто-то – незнакомое лицо – наклонился к ней.

– Все в порядке, мы приехали. Держитесь.

– Беннетт. – Слово вышло нечетким, язык онемел. – Младший. Стрелял в меня.

– Окей, все в порядке. Держитесь.

Но она снова потеряла сознание.

Никки в туалете сжалась в комок. Ей было то холодно так, что все тело тряслось, то жарко до проливного пота.

От нее воняло. Она попыталась вымыться, но все равно воняло.

До выключателя было не дотянуться. Никки то молилась, чтобы лампочки перегорели и дали глазам передохнуть, то дрожала от страха остаться в темноте.

Болело правое запястье, все в синяках и кровоточащих царапинах. Лицо, куда пришелся удар, гудело пульсирующей болью. Она принимала таблетки, которые ей оставил ДД, и это помогало. В голове мелькали видения каких-то животных, отгрызающих себе лапу, чтобы вырваться из капкана.

Она сможет? Надо ли пытаться?

И мысль об этом снова вызвала рвоту.

Она не знала, сколько прошло времени. День? Неделя?

Она ела сухие хлопья, крекеры. Яблоко. Банан. Закрадывался страх, что кончится еда и она будет медленно умирать от голода.

Был страх, что он не вернется.

И страх, что вернется.

Она давно знала.

Каждый раз, как подступали рыдания, она признавалась себе, что давно знала, кто он такой. Неправильный, совсем неправильный. Подверженный приступам злости и насилия и прикрывающий это обожающими улыбками, обращенными к отцу.

Ее он всегда ненавидел, и она это тоже всегда знала.

Потому что, сказал он ей как-то раз, она родилась первой. Потому что забрала ту часть отцовской любви и внимания, что по праву принадлежала ему.

И все равно она его защищала. Разве нет? Прикрывала, когда он ночью тайно смывался. Смывала кровь с его одежды, пока не увидели. Отвлекала мать – вот уж что было просто, – когда та спускала на него собак.

Он убил мать.

Она, Никки, это знала? Нет-нет, она не думает, что знала.

Подозревала разве что. Ну, слегка. Но нет, не знала.

Она посылала ему деньги, когда они ему были нужны. И не задавала вопросов.

Не хотела знать ответов. Ей было легче, что его почти никогда не было. У нее же своя жизнь, правда? Нет, правда? Есть же у нее своя жизнь?

Она сжималась в углу, рыдая, смеясь, страдая от боли, чувствуя собственную дрожь, слыша собственный лихорадочный лепет, ни к кому не обращенный.

Она боялась сойти с ума – так ей хотелось жить, жить своей жизнью.

Она не знала про стихи. Не знала про убийства, про тех женщин, которых он убивал.

Но она поняла, что это правда, когда пришла та сыщица. Знала – и защитила брата.

Отец ей говорил, говорил, говорил, что это ее работа. И она просто хотела сделать свою работу.

Умирать ради этой работы она не хотела.

Детектив Морстед читал материалы Рейчел, а его напарница вела машину. У Морстеда, аккуратиста и чистюли, ботинки были начищены до блеска и галстук завязан идеальным узлом. Своей работой он занимался уже двадцать два года, и почти десять лет из них – особо тяжкими. Он был тщательно причесан, лицо с квадратной челюстью – гладко выбрито.

Он всегда и во всем был человеком дотошным и продумывал все до последней детали.

В отчете Рейчел деталей было много.

У его напарницы – уже пять лет успешной совместной работы – Лолы Дикс вид был более небрежный. Волосы она стригла очень коротко, но говорила, что это ей оставляет время для более важных вещей.

Например, поспать.

Одевалась она в пиджаки или блейзеры, но любила яркие цвета. Обычно под них она надевала футболки, а не рубашки на пуговицах. И всегда, кроме лютых зим со снегом, носила кроссовки.

Он прикидывал, что их у нее всегда не меньше дюжины пар.

И если он был человеком деталей, она умела охватить картину в целом.

Он читал ей выдержки, пока ехали по девяносто пятому. Они спорили и обсуждали.

– Это дело похоже на наш случай, кроме оружия убийства. Двадцать второй калибр, пуля в затылок. Но в машине, сзади.

– Уже сидел в машине, как в случае Поттер по нашей реконструкции. У нее было восемь из тридцати четырех, пока мы Поттер не добавили? Нет, Бобби, это не списать на невезение. Она – если наша сыщица права насчет Никки Беннетт – разъезжает по работе. Выбирает цель, наносит удар и исчезает из города.

– Статистически…