Наследие Дракона

Ее тело почувствовало глубокую, приносящую удовлетворение боль, которая пела у нее в ногах и руках, и внизу ее чрева. Чаша отдавала прохладой, а руки Таммаса были крепкими и теплыми. Ханней сделала большой глоток сладкой-сладкой воды и улыбнулась ему, глядя на него из-за чаши. Она могла бы вечно смотреть на свое отражение в его глазах.

– Ты – мой мужчина, – сказала Ханней. – Мой.

– Твой, – согласился Таммас, и луны начали отбрасывать тень на его лицо.

Позже она отчетливо вспоминала это: луны отбрасывали тень на его лицо.

Они вдвоем поднесли чашу к его губам. Рот Таммаса раскрылся, и луны начали отбрасывать тень на его лицо.

Ночь хлынула у него изо рта, заливая воду черным.

Таммас посмотрел на Ханней, и его глаза расширились от удивления, а губы дрогнули, точно он собирался задать ей вопрос.

И луны отбрасывали тень на его лицо.

Кровь лилась у него изо рта, окрашивая воду черным.

Он все еще продолжал смотреть на Ханней. В его глазах застыл вопрос, на который она никогда не смогла бы ответить.

…И луны отбрасывали тень на его лицо…

Пальцы Таммаса ослабели, и жидкость пролилась из чаши, орошая пустыню кровью. Его руки медленно поднялись к груди, точно Таммас снова собирался рассказать Ханней о том, что было у него на сердце.

Из его груди вырвалось лезвие, и в свете скорбящих лун кусок уродливого металла с ладонь длиной блеснул красно-черным, смоченный в его крови, а затем снова исчез в разорванной плоти, и кровь полилась у Таммаса изо рта, и ее было так много, что на губах у него застыл немой вопрос, а глаза навеки сохранили все, о чем он хотел спросить, но единственным ответом стала кровь. Таммас упал на песок, и тени приняли его в свои холодные объятия, как всего несколько мгновений назад обнимала его она.

Ханней не могла пошевелиться.

Часть ее – холодная-холодная, зловещая часть ее существа – отметила, что, когда лезвие первой воительницы пронзило сердце ее возлюбленного, сама она будто превратилась в камень, кость, соляной столб. Та самая высокая жилистая женщина, которую Ханней любила как мать и уважала как наставницу, сейчас взирала на нее глазами, отражавшими холод ночного неба, полными такой тоски и боли, что в них не оставалось места для раскаяния.

– Мне очень жаль, дитя. – Голос воительницы звучал низко и протяжно, точно она явилась к ним из-за обратной стороны звезд.

Силы оставили Ханней, и она повалилась на песок. Она видела тусклый блеск шамзи Таммаса, который лежал совсем рядом с ним, и рука ее дернулась, но не могла… просто не могла…

– Мне очень жаль, дитя, – повторила Сарета, и ее голос был мягким, теплым и безжизненным. – Однако линия Зула Дин слишком изнежилась и озлобилась, а значит, ей нужно положить конец. Лучше вырезать червоточину прямо сейчас, а не ждать, когда яд проникнет в другие племена и от прежних людей останутся одни сказки да кости на песке.

Яд!

Ханней вздрогнула, а потом покачала головой, чувствуя, как ее тело пронзает боль. Она горела, пылала помещенным в ее плоть огнем, который ничем нельзя было ослабить. Вода, кровь и яд… Сарета привычным жестом оттолкнула любовную чашу ногой.

На дальней стороне лун вашаи заголосили песнь огня и ярости.

Мы идем, маленькая сестренка! Мы идем!

Первая воительница опустилась рядом с Ханней на колени, и ее лицо сияло холодным блеском звезд и ледяной печалью.

– Ты – Джа’Акари, – повторила она, – ты обязана понять. Племя должно стоять на первом месте. Эта женщина продала бы нас драконьему королю, держала бы в городах из камня и грязи до тех пор, пока наши сердца не сделались бы мягкими и гнилыми. Линия Зула Дин принесла бы нашему народу погибель.

Ханней увидела вспышку металла и хотела дернуться в сторону или закричать, но ее собственное тело больше ей не подчинялось. Что-то горело у нее на ладони. Это был нож, зловещий предмет, и от его прикосновения ее плоть в ужасе завопила.

Мы идем…

Но никто не спешил к ней на помощь, все это было лишь у нее в голове. Когда первая воительница вложила тяжелый обруч из эбонита и жемчуга в другую руку Ханней, она поняла, что теперь уже слишком поздно. Линия Зула Дин оборвалась. Нурати, Таммас и Нептара… И дети? Убили ли они и Измая, и малышей?

У Ханней хватило сил для одной-единственной слезы. Она прокатилась по щеке и упала на свежевыбритый висок, прежде чем ее поглотила пустыня. Сколько слез, сколько слез нужно для того, чтобы их хватило на целую пустыню. Очень много слез…

В темноте раздались крики, разносясь вместе с запахом дыма.

Первая воительница встала и отвернулась, вглядываясь в пустыню, на палатки и вздымающееся пламя.

– Так исчезает род Зула Дин, – сказала она скорее самой себе, чем убитому врагу у ее ног.

В конце концов, она была права: любовь убивает быстрее, чем меч.

Она оставила их лежать, не оглянувшись назад.

Ханней моргнула – это ей удалось, но и только, – сморгнула последнюю слезу вместе с песком и солью, и, возможно, кровью. Девушка наблюдала за тем, как поднималась и опускалась грудь Таммаса.

Поднималась и опускалась. Его глаза смотрели сквозь нее, а его грудь поднималась…

И опускалась. Поднималась и опускалась.

Поднималась…