Наследник

Я неделю хранил зернышко-не-зернышко в спичечном коробке, потом выбросил. Стало чудиться по ночам, будто шевелится что-то в коробке, даже голоса слышались. Дня три переживал, корил себя трусливой и неблагодарной тварью. Просил маму сменить гнев на милость, но она вроде как в толк не могла взять, о чем это я и о ком?

«Ванечка, душа моя, ну какой еще дядя сторож? Дядя у тебя один, Гоша его зовут».

Тут школьные заботы навалились – четвертная контрольная не задалась, поход в зоопарк оказался в пролёте… И как-то стало мне не до сторожа.

Я по-прежнему – игра такая – от случая к случаю выдумываю судьбу своего незадачливого наставника. Разумеется, если он всё же зёрнышко, а не козья какашка. Последний раз вспоминал о нем… – вот уже и год прошел. Представил себе, что пророс он, непутёвый, в теплых краях. Деревяшкой своей схватился за плодородную почву и пророс неказистым деревцем. Отличался он от соседствующей с ним поросли необычным синеватым узором по стволу, терпким духом немытых ног, исходившим от коры, и запахом бросового табака от листьев. Деревце сильно озадачивало орнитологов устрашающим числом птиц, на лету умирающих вблизи кроны. Разум наблюдателей особенно отягощал тот факт, что погибали исключительно взрослые птицы, а с птенцов – необученных, необстрелянных – все как с гуся вода! Впрочем, птицы эти гусями не были. Жили себе, летали за пределами гастрономических интересов. Просто фраза такая расхожая подвернулась – про гусей.

Наконец-то… Хорошо подумал. Будто не сам мелкими лужицами растекся по впадинкам-выбоинам отдельных историй, а чужим байкам внимал. Чувствую, однако, то ли еще будет… Наконец-то о мести за новогодний подарок. Будем надеяться, уложусь в отведенное время. И что Дядя Гоша не подведет. Не то пробудится – быстро наведёт шухер. Не до сентиментальных валялок станет.

Шутника, что придумал подарить мне надувную подругу, братва сдала без долгих уговоров. Мне показалось, что даже с удовольствием. Есть скрытое говнецо в русском характере: сдавать ближних «по поводу», а иногда и без. Чтобы из формы не выходить. Или наоборот – в качестве «пробы пера». Если, конечно, речь не о войне и сдают не вражине. А какой из меня враг? Да и двух человек для войны маловато будет. Выяснение отношений, а не война. Надо сказать, что и отношений я не выяснял, просто отплатил коварному без сдачи.

Обидчик мой, себя таковым не числящий, был осевшим в Москве на заведомо лучшую, чем дома, долю выпускником Университета дружбы народов имени… уж и не знаю кого теперь. Вроде бы Патрис Лумумба одарил учебное заведение именем, но в народе говорили, что Миклухо-Маклай. Словом, натуральный афро… африканец. Тут у нас, в России. В голове не укладывается, и язык бастует произносить «афрорусский». Вот «русский азиат» – еще куда ни шло. Хотя, тоже не бог весть какая находка. Больше подходит для названия партии. Или для футбольного клуба гастарбайтеров. Но «афрорусский»?! Помилуйте, даже по приговору суда не приму. Легче соглашусь с порицанием толерантной общественности.

После долгих, без определенных целей, поисков в закутках барахолки я разжился у замызганного до трудно угадываемых лет, однако благовоспитанного мужичка крупной, подержанной, явно не наших времен, черной куклой. Изделие было бесспорно мужской особи, что лишь подчеркивало его винтажность. Я интересовался природой находки, но, врать не буду, продавец так и не сумел просветить меня, каким чудом кукла дотянула в относительном «здравии» до нынешних лихих и небрежных к сентиментальному хламу дней. Черный пластмассовый человечек делал всё, чему его обучили создатели: он позволял шевелить руками-ногами, безнаказанно крутить головой и, при опрокидывании, с усталым стоном закрывал глаза. Выглядел при этом нарочито мило, по-своему старорежимно. Что, подозреваю, для многих людей – синонимы. После недолгого торга мне посчастливилось стать обладателем роскошной игрушки. Догадайся продавец о вызревшем в моей голове плане, он бы, конечно, взвинтил цену, за что был бы обозван хапугой и гнусным барыгой. Но всё обошлось.

По дате рождения и времени процветания я определил приобретение в две эпохи одновременно, на выбор: в застой и застой, взорвавшийся газами, он же – перестройка. Наверное, думал об Анджеле Дэвис, вообще о тогдашнем градусе интернационализма. Собственных воспоминаний, тем более переживаний, у меня не было. С чужого голоса мотивчик напел, так как прохожу по-другому времени. Зато из прочитанного и усвоенного вынес, что новомодная толерантность по сравнению с интернационализмом – вода разбавленная, по-другому не назовешь. Сосед-курилка с чужого этажа, замеченный и привеченный в приснопамятную новогоднюю ночь, был щедр на такого рода воспоминания. «У меня, – говорил, – язва, оперировать надо, давление, холестерин до потолка, а за дружбу народов, мать их, надо до дна! И наливали, ты только представь, как специально, всегда по полной! Вот такая история. И что ты думаешь? Правильно люди понимали: надо! Потому что интернационалисты. Этим все сказано».