Наследник

– Ни то, ни другое. Это – разочарование. Чудеса, вызывавшие замирание духа, стали обыкновенным ремеслом. Ну еще темой вечернего трепа под дешевое красное и непременное почесывание пуза:

«Ты хоть знаешь, мать, что я сегодня перевозил? Ну этого… Статую… Там еще фотографировали из всех газет… Завтра увидишь».

– Неведомый преемник Леонардо. Фарс! – вынес я строгий вердикт.

На последнее театрально вознесенное слово болезненно среагировал случайный прохожий. Мужчина резко обернулся, вскинул щитом портфель и принялся дико озираться. Я не сразу сообразил, что он ищет глазами натравленную на него собаку.

Еще я доверился дворнику с мыслью, что статуи, подобно как и люди, наделены несчастной способностью наследовать неудачи. Все тому же Давиду, уже скопированному, так же сильно не везло на людей, как и оригиналу. Один чокнутый итальянец молотком отбил у Давида средний палец на левой ноге. Пришлось делать новый. И, наверное, еще парочку про запас. Ведь известно, что у неуравновешенных людей чужие средние пальцы, даже на ногах – больные же люди! – вызывают приступ агрессии. Судя по сошедшимся на переносице бровям, мой молчаливый слушатель ухом почувствовал «притянутость» только что отзвучавшего суждения к теме вандализма, вообще к мраморному пальцу такой же ноги.

«Ничего страшного, бывает, что плохо срастается, но это не перелом – трещина, пустяк…» – мысленно отмахнулся я от случайного недочета. Зато мне пришло в голову, что будь у Давида ломик, приложил бы он психа по дурной башке… и остался бы с пальцем. Под впечатлением от подуманного я немного рассеянно кивнул дворнику:

– Вот так. И не Античность, а Возрождение.

Последнее уточнение было ни к чему. В конце концов, образ Давида с ржавым ломом наперевес стоил любых исторических неточностей.

– Тюбетейку надень, плешь застудишь, – посоветовал я напоследок.

Приятно чувствовать себя человеком внимательным к окружающим, заботливым. Одним словом – достойным. Опять же, подарок дворнику в сумке лежал, надувная баба. Надо было вручить, раз надумал. Три дня с собой таскал, никак не мог собраться. Казалось бы, чего собираться – не похоронка же. Хорошо, что в метро моя сумка ни у кого подозрений не вызывала. Мы с сумкой. Вот если бы я вырядился как-нибудь по-восточному, по-«игиловски»… Тут память и нагадила мне в патоку. Зяма, тюбетейка, халат… Да, есть темы, на которые даже в мыслях не стоит шутить. Аукнется.

* * *

«Зяма-хлопковод», отписавший дворнику тюбетейку, широкой души человек, также владел двумя знатными узбекскими халатами. Настоящая роскошь. Один он носил сам и походил на матерого колдуна, по неведомой причине неспособного наворожить себе передние зубы. На второй халат претендовал я. Уповал на доброе сердце, соседское благорасположение и добытую для Зямы контрамарку в партер театра «Современник». На Хабенского и Башмета по Сент-Экзюпери. Сумасшедшая постановка. Я смотрел, показалось мало, поэтому контрамарку добыл для себя, но и халат, если вдуматься, тоже искусство. Прикладное. Так бы к себе и приложил. Но как назло, урод путаного происхождения – то ли белорус, то ли узбек – пристал к человеку: дай да дай ему почти уже мой халат! Пришлось нашептать заслуженному самаркандскому сидельцу, что тюбетейки выдумал сам Всевышний, чтобы веселее смотрелось ему на людей сверху вниз, а халат – тема грустная, в халате дворник непременно будет ввергать Всевышнего в печаль, и тогда, с тоски, Он учудит что-нибудь неприятное. Воду горячую зимой отключит, лифт на прикол поставит, дверь на балкон перекосит, мусоропровод засорит. Да мало ли бед на свою голову можно накликать. А виной всему – сущий пустяк. И вообще: я Зяме – сосед, а дворник ему кто? Брат, что ли, или все-таки мусульманин иудею?

– И за других жильцов подъезда мы ответственны, – воззвал я напоследок к спорному чувству.

Зяма, к слову сказать, весьма мудро заметил, что тот Всевышний, который баловства ради одарил часть людей тюбетейками, русскому с евреем не указ. Это вовсе не означает – прогнулся он на всякий случай, – что мы ему совсем никаким боком неподвластны, потому что всего не знает никто. А значит, и «гадость какая» вполне может «прилететь». Заодно Зяма привычно посетовал, что сам оказался в местах не столь отдаленных без всякой вины, случайно. По халатности прокуроров и с неоправданного Божьего попустительства попал «под раздачу». «Чисто недоразумение».

Я проявил достаточно такта и осмотрительности, чтобы избежать углубленной богословской дискуссии. Еще меньше меня прельщало притворно сопереживать истории Зяминой ходки, каковая – история – всплыла в качестве «смежной», как пример неосмотрительности небес. Я хорошо знал ее таранные свойства. Вернуться к основной теме получилось бы, в случае удачи, часа через полтора. Или примерно через семь с половиной километров, если мерить беседу обычным шагом. Я выразительно оглядел циферблат Зяминой золотой «Ракеты» и спросил прямо:

– Богу богово… А что там с моим халатом?

Тут-то и выяснилось, что повод явить чудеса терпения давеча сплыл. Халат был отправлен безнадежно далеко – в Хайфу. Брату.