Наследник

На улице всё без перемен. Все так же, как было вчера, позавчера. Такое впечатление, что уже давным-давно ничего не меняется. Мое робкое пожелание хоть какой-то «живинки», хотя бы на попадающихся на глаза лицах, притупилось от частого пользования. Но и жизнь вокруг в свою очередь утратила остроту. Окружающая стихия нынче только царапает, не режет. Даже кровавая драма на украинском юго-востоке кажется смонтированной в сериал с неизменным набором актеров, статистов. С Сирией еще проще, там все статисты на одно лицо. Меня учили, что искусство объединяет, так ведь безыскусно все. Однако я не забываю, что раны бывают колотыми.

Крамольная мысль «а может, ну его в жопу, это унылое однообразие?!» уже кажется событием, чуть ли ни совершившимся фактом. То есть, по мановению моей простенькой мысли, унылое однообразие прямиком перебралось туда, куда послано.

Мне кажется, что все видят меня, даже если не смотрят. Слышат, чувствуют и не одобряют. Или людям так неодобрительно все равно? Тогда они должны обладать способностью неодобрительно печалиться. Достаточно покачивать головой. Желательно с небольшой и затухающей амплитудой. Ничего, надо сказать, сложного, совсем не бином Ньютона. Я тут же пробую, и шагающий навстречу старшеклассник с сигаретой в зубах вызывающе скалится: да пошел ты, ты мне не отец! Я вообще никому не отец. Надеюсь. Сам пошел, прыщавый ублюдок. Хмыкаю. Хмыками тоже полезно заняться, прекрасный инструмент аранжировки скучного диалога. А что по поводу радоваться неодобрительно? Это сложнее… Да ерунда! Какие сложности?! Я так радуюсь результатам всех выборов, что застыл в понимании их полной бессмысленности. Хуже не стало – вот формула неодобрительной радости. Всякий раз, надо признать, рано радовался. И все же нельзя не признать, что даже неодобрительная радость не позволяет назвать жизнь безрадостной. Если ты не враль. А я не враль. Не до такой степени.

Как-то мне неуютно среди людей одному. Хочется остановиться, завладеть вниманием людского потока (знать бы – как?) и отчитаться перед согражданами: «Про унылое однообразие это я слишком широко размахнулся. По-богатырски. При том, что не богатырь.

«Не по Сеньке раззудилось плечо, размахнулась рука. Наваждение, одним словом».

«Чужое, – еще одним».

«Чуждое», – надоело считать.

Ничего такого на самом деле не думал. И это не от жиру. Смотрите, какой я поджарый. Чего я хочу? Слиться с людьми, влиться в улицу. Почувствовать, наконец, что я не пришлый, что я на улице дома.

Боже, как же безалаберно заселен, как же неуютен мой дом!

В воздухе уже весна, но на деревьях все еще зима. Задержалась, цепляется за ветки, утратив главенство на открытом воздухе. На деревьях зима обычная, а на дороге и тротуаре – московская, особенная, в ассортименте. Жуткое месиво из насыщенной химией грязи. Настоящее рукотворное бедствие. Правда, в этом году начальство божилось пощадить жителей и гостей столицы, не окроплять город гнусными реагентами. Наверное, в этом акте откровенного вандализма по отношению ко всему живому и неживому тоже нет больше нужды, реагенты теперь выпадают вместе с осадками. Собственно они осадки и есть. Выходит, и на деревьях такое же дерьмо, но менее осязаемое, а потому не так раздражающее. Уж точно не обувь. Неужели я единственный «жук-вредитель», кто разгадал смысл акции по «великодушному» отказу от химии?

«Почему жук, Ванечка?»

«Ага, вредитель тебя не смущает. Не знаю, пришло на ум само собой. Может быть, Стругацкие?»

«“Жук в муравейнике”?»

«Да. Нет… Да. В смысле, вполне возможно».

«А… нет?»

«А “нет”? “Нет” означает, что на такого жука я не тяну».

«Я про Анет, чудак-человек, про твою давешнюю подругу. Она так отвечала на всё, что не понимала: “вполне возможно”».

«Наверное, от нее заразился. Подцепил, так сказать».

«Легко отделался».

«Мама!»

«Что мама? Можешь мне поверить. Я сама ее пролечивала. Даже перечислять не буду – от чего. Букет».

«И не сказала?»

«А ты бы раз и поверил».

«На раз не уверен, но на два, на три…»

«Мне кажется, ты нервничаешь».

«Есть от чего, с моей-то болезнью».

«Ну что мне прикажешь с тобой, балаболом, делать?»

«Приказываю: оставить меня на время и позволить предаваться печали. От безысходности».

«Шут гороховый».