Наследники

— Подожди. — Он стащил один валенок, потом другой. Морщась и кряхтя, размотал на правой ноге портянку и поднял ногу. — Видишь? — Пальцы ноги у Аркадия были такие же красновато-синие, как и у Валерия. — А эта, — Удальцов показал на левую ногу, — еще хуже. Черт его знает, тоже не уберег. Только ты Ярошевичу не говори. Снадобье-то я у него взял, говорю, для ребят, мол. И знаешь, помогает. Уже лучше.

Хомяков сидел молча, а Аркадий бережно всовывал ноги в широкие валенки. Закончив эту операцию, он притопнул одной, потом другой ногой и проговорил бодро:

— Пройдет. Неделька, и все. Только мажь их, чертяк, этим снадобьем и теплее обувайся. Но несколько дней, конечно, полежи. Я сказал, чтобы к вам в палатку еще одну электропечь поставили.

Хомяков, не глядя на него, сумрачно проговорил:

— Понимаете, организм, он того, у каждого… по-своему реагирует. Я должен с московским врачом посоветоваться.

Удальцов пристально посмотрел на Валерия. Улыбка его погасла, и, вздохнув, он отчужденно проговорил:

— Московские врачи, они специалисты, конечно, настоящие. Тут спора нет.

— Значит, считаем вопрос согласованным?

— У тебя же бюллетень. Следовательно, птица ты хоть и больная, но вольная.

— Вы зря, между прочим, так, товарищ Удальцов. Дело это такое… И упрощать его нечего.

— Да чего уж проще! Все ясно как божий день.

— А вы что хотите, чтобы я тут концы отдал? — зло выдохнул Хомяков. — Покорно благодарю.

Удальцов развел руками:

— Обмен мнениями можно считать законченным в связи с полным расхождением сторон. Счастливого вояжа в столицу.

— Вернусь, вернусь, не бойтесь, — вяло проговорил Хомяков, вставая.

— Да? Вы меня успокоили. Спасибо.

Валерий не понял, шутит Удальцов или говорит серьезно. Торопливо застегнув фуфайку, он вышел из вагончика.

Когда Валерий уходил к автобусной остановке, Борис и Толя долго смотрели ему вслед. Они понимали, что Хомяков покидает не только бригаду и трассу, а покидает «Химстрой». Это не укладывалось в их сознании. Валерий Хомяков, их вожак, их кумир, драпал с трассы? Нет, это для Бориса и Толи было непостижимо.

Через несколько дней Хомяков расслабленной походкой больного человека пришел в комитет комсомола и положил на стол Зарубина длинную, мелким бисерным почерком написанную справку московской поликлиники. Из нее явствовало, что гражданин Хомяков нуждается в длительном стационарном лечении. Онемение правой конечности в силу производственной травмы, истощение нервной системы, сердечная аритмия и т. д. и т. п.

Зарубин, прочитав справку, долго удивленно смотрел на Валерия.

— Кошмар, — наконец проговорил он.

Валерий тяжко вздохнул:

— Да. Завидного мало.

Во время их разговора в комитет зашел Быстров. Увидев Хомякова, его выставленную вперед забинтованную ногу в галоше, обеспокоенно спросил:

— Хомяков, что с вами стряслось?

— Обморозил на трассе.

— Как же это? И что, очень серьезно?

Зарубин подвинул Быстрову справку. Тот читал долго и тщательно, потом с подчеркнутым удивлением проговорил:

— Страху-то сколько! И как вы до сих пор концы не отдали?

Валерий понял издевку и, покраснев, нервно проговорил:

— Вы, между прочим, зря смеетесь, товарищ Быстров. Над такими вещами не шутят.

— Смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно. Слышали такое выражение?

И затем, взглянув в упор на Хомякова, раздельно и суховато спросил:

— А как же с трассой? С «Химстроем»?

Зарубин с расстановкой прочел:

…И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мной. —

Помните, Хомяков?

Хомяков молчал.

Зарубин спросил Быстрова:

— Придется отпустить? Как думаете, Алексей Федорович?

— Конечно. Климат «Химстроя» таким противопоказан.

И Быстров, не глядя на Хомякова и не прощаясь, вышел из комнаты.

…Делами трассы жила вся стройка. О ходе работ справлялись в управлении, в парткоме, в комитете комсомола. Стоило руководителям стройки появиться на любом участке, в любой бригаде, их встречали неизменным вопросом: «Как там, на трассе?»

Как сводку с фронта, читали сообщения в многотиражке. Каждый день там крупными буквами на первой полосе сообщалось: «Осталось тридцать дней, двадцать, пятнадцать, десять…» День и ночь по обеим сторонам холмов, по всей линии водозабора искрились огни электросварки, клубился дым от котлов, изолировщики, измазанные, прокопченные, обертывали трубы изоляционной тканью, покрывали битумом. Монтажные краны подхватывали стальными лапами огромные лоснящиеся свитки и бережно укладывали в траншею на бетонные подушки. Сзади них шли бульдозеры, скреперы, тракторы. Они свирепо набрасывались на отвалы грунта, мяли, крошили его мерзлые комья, сдвигали в траншею. И вот была видна уже только желтая полоса выровненной земли, ярко выделявшаяся среди искрящихся белых снегов.