Наследники

— Да, будем штурмовать, товарищ Зарубин. В такие сроки построить завод-гигант не шутка. А если у кого слаба гайка, выдохся порох в пороховницах, поможем этим товарищам, отпустим.

Зарубин махнул рукой:

— Не получается у нас с тобой разговора, Анатолий.

— Что верно, то верно, — согласился Снегов.

Снова подал голос Хомяков:

— Поскольку прения сторон пошли по второму кругу, я хочу кое-что дополнить. Я удивляюсь, почему по такому поводу здесь возникают споры. Сверхударная комсомольская… Этим, собственно, сказано все. Тлеть здесь нельзя. Не то место. Поэтому я полностью согласен с товарищем Снеговым.

Костя Зайкин с ехидцей заметил:

— Что-то героических дел за вашей бригадой пока не числится.

Хомяков ответил важно:

— Трудимся как положено.

— Это еще надо посмотреть, — не унимался Костя. — Мотаетесь по стройке. Подвезти да поднести. Здоровенные парни, а мелочишкой пробавляетесь.

— Работаем, где наиболее целесообразно, по мнению руководства. Вот так-то, товарищ Зайкин. — И, считая выпад Кости отраженным, Хомяков продолжал: — Но некоторые аспекты сегодняшнего спора меня обеспокоили и насторожили. Я хотел высказать эти мысли несколько раньше, но, к сожалению, это не удалось. Вы вдумайтесь, товарищи, за что ратуют Мишутин и те, кто его поддерживает. Молодежь хочет заниматься хула-хупом — нельзя. Танцевать твист или, допустим, рок-н-ролл — не положено. Если вы захотите прогуляться в Лебяжий лес, сразу вопрос: с кем? Что же получается? Хотят, чтобы мы ходили по струнке, думали и мыслили, как хочется товарищу Мишутину? Его, видите ли, беспокоит, что кто-то слушает «Голос Америки», смотрит фильмы Феллини, увлекается не теми песнями, которые пели когда-то до царя Гороха. Знаете, товарищ Снегов, я в сегодняшнем споре вижу нечто большее, чем просто вопрос о работе комитета. Я считаю, что это наступление на свободу личности. Но ведь нынче из этого ничего не выйдет. Кому какое дело, что я люблю и что не люблю, о чем думаю? Это дело мое, мое личное, и ничье больше. Я говорю, конечно, не только о себе, а в принципе. Надо работать? Мы работаем. Надо строить «Химмаш»? Мы строим. Строим героически и самоотверженно, как правильно подметил товарищ Снегов. Чего же еще от нас надо? В душу ко мне хочется забраться? Не выйдет. Чем живут и дышат товарищ Зайкин, товарищ Удальцов или Мишутин, меня, например, нисколько не интересует. Они сами по себе, я сам по себе.

— Но это же чистейший индивидуализм, — возмутился Зарубин.

Хомяков повернулся к нему.

— Индивидуализм? Допустим. Но чем он, собственно, вам не нравится? Догматики исказили это слово, и вы по старинке боитесь его. А ведь, в сущности, это не что иное, как свободное проявление личности. Что же в этом плохого?

— Насколько я понимаю, индивидуализм — это подчеркнутый эгоизм личности, забота только о себе, жизнь лишь для себя.

Удальцов добавил:

— Алексей Максимович Горький по этому поводу очень хорошо сказал: меньше возись с собой самим — вот принцип, следуя которому жизнь становится легче для человека. Смотри и думай больше об общем…

— Время, товарищ Удальцов, корректирует и не такие авторитеты.

— Что-то вы, Хомяков, не туда заворачиваете. Как же тогда коллектив, общество? Индивидуум, личность должна чувствовать свою ответственность перед ним?

— До известной степени. Если это не обедняет личность, не растворяет в общей массе, не ущемляет ее интересов и устремлений.

— А как же наш принцип: «Один за всех и все за одного»?

Хомяков махнул рукой:

— Сами же меня упрекали за лозунговщину…

В наступившей тишине раздался чей-то озадаченный голос:

— Да, на вражескую амбразуру такая личность не бросится.

Поднялся Зайкин и нервным, взволнованным голосом потребовал от Снегова, чтобы он дал ему слово для подробного ответа товарищу Хомякову по существу его политических заблуждений.

Снегов нахмурился:

— Не стоит, Костя, вы лучше потом, отдельно. Иначе мы до утра заседать будем.

Снегова поддержал Удальцов.

— Действительно, не надо. В голове у Валерия мешанины много, но сразу-то ее в порядок не приведешь, займемся этим в индивидуальном порядке.

— Просто Хомяков боится от моды отстать, — сердито проговорил Зарубин. — Вприпрыжку гонится за теми кликушами, что везде и по каждому поводу верещат: я личность, я индивидуум. Не то важно, что было и есть, а то, что я вижу, что и как воспринимаю. И бахвалятся, что они самые смелые, самые умные и самые современные. А послушаешь — не мысли, а мыслишки, да и то чужие. Про таких есть очень точная поговорка: много амбиции да шиш амуниции. На серьезное дело, если понадобится, с такими действительно не пойдешь, на их плечо в случае чего не обопрешься.

Хомяков, усмехнувшись, проговорил:

— Успокойтесь, Зарубин. Коль понадобится, в цепь за меня вам идти не придется.

— Ой ли! Как бы борода не помешала, — раздался опять голос Зайкина.

— Борода-то, может, и не помешает, а вот жизненные установки… — в раздумье заметил Зарубин.

Хомяков помедлил немного и проговорил:

— Я вам отвечу словами поэта:

Но если вдруг когда-нибудь

Нам уберечься не удастся,

Какое б новое сраженье

Ни покачнуло шар земной,

Я все равно паду на той,