Наследники минного поля

И только когда он ушел, она поняла, что все это чепуха, иллюзия её и самообман: как бы Алёша металла в голос не подпускал, а за Андрейку она отвечает. Случится с ним что — и с Алёши какой спрос? Он хотел, как лучше — вот и всё, что с него возьмешь… И всегда он будет хотеть как лучше, но сможет — от сих до сих: что умеет, до чего додумается — то сможет. А невозможного не сотворит. Он любит Андрейку, и её, Свету, любит. Он настоящий друг. Но не из тех, кто ради любви мир перевернуть умеют. А она — умеет? Тоже нет, только она — ну просто не может руками развести и сказать, что всё, не получилось. Потому что спрос — с неё, и не на кого переложить этот спрос. Тех всех уже убили, наверное. Миша? На Мишу тоже надежды мало. Он отчаянный, это верно. Но придумками живёт. В коммунизм играет и всякие идеи, а что не соответствует — для него будет нетипичный случай. Адрейка, Ендрусь ее маленький — в том числе, если не удастся уберечь.

Она закрыла глаза и мысленно пошла по Преображенской — начиная с того угла. Сама еще не зная, зачем ей это надо и что из этого выйдет. Но тут пришла тетя Клара и заругалась за подмоченный хлеб. Света ей наврала, что Андрейка у приятеля, там и заночует. За это тетя Клара ругалась дополнительно, но всё было лучше, чем если бы она узнала. Тётя Клара тоже ничего не сможет, расстроится только. И напьётся.

Павел тоже был вызван к маршалу и выслушал инструкцию. Все офицеры должны завтра в сумерки, в штатском, быть на улицах. Вооруженные. На всю ночь. И стрелять всех взрослых мужчин, хоть как-то вызывающих подозрения. В случае попыток укрыться в домах — следовать за ними и стрелять там: никаких арестов! Впрочем, можно брать «языков», если хочется. На сутки жизни, не больше. Затемно мирные жители ходить не рискуют, так что вызывают подозрения все. Вышел затемно — значит, урка. Такая вот установка. Срок на операцию — два дня. Две ночи, вернее. Участки города — сейчас будут поделены, и если к исходу третьего дня в Одессе останется хоть один живой урка — соответствующие офицеры понесут наказание. Тяжкое. И все. Как ходить — поодиночке, по трое или хоть всем вместе — забота не маршальская, а товарищей офицеров. В конце концов, есть в Одессе советская власть или нет?

Павлу достался участок не самый скверный: Ворошиловский район. С группой подчинённых ему офицеров — должен был он район отконтролировать. Так что он немедленно переодел в штатское не только офицеров, но и доверенных старшин и даже некоторых рядовых, закрепил их за каждым из исполнителей, распределил по нужным точкам сигнальщиков с фонариками военного образца, договорился с исполнителями соседних районов — и был уверен, что сколько бы в его районе бандитских «малин» ни окажется, сил хватит. Жене позвонил, сказал, что срочная работа. Он семью не распускал, так что вопросов она не задавала. Жаль было костюма, у Павла был пока штатский один, а дождь всё лил. Не под зонтиком же урок стрелять! А стрелять он собирался лично. Как все. Для доброго примера подчинённым. Но и надевать что попало — значило бы подставляться под свою же пулю, так что пришлось одеть всех в костюмы с галстуками и к тому же проинструктировать насчет условных жестов и свистов: бандиты тоже при галстуках могут быть. В общем, его команда была в полной боевой готовности: все всех знали, и промашки быть не могло. И вышли на улицы. Тут и дождь перестал.

Андрейка возвращался из школы, когда это случилось. Из подъезда закричала женщина: «Ой, ногу сломала, ой, помогите кто-нибудь!» — он побежал на помощь, все рано в переулке никого больше не было, а остальное он помнил плохо. Вроде было нечем дышать, совсем нечем, а потом было темно, а потом был угол подвала, с драной мешковиной, на которой он почему-то лежал, и пахло сыростью и гнилью. Он встал, хоть затылок болел, и забарабанил в дощатую дверь, из щелей которой сочились лучики света. Дверь была заперта, но чей-то голос рявкнул:

— Кончай там шорох! За первый писк — нос отрежу! В ведро ссы, там в углу. И тихо штоб мне!

По этому голосу, беззлобному и деловому, Андрейка понял, что нос ему действительно отрежут, и затих. Было ему так страшно, будто он не большой парень двенадцати лет, а малыш, который плакал в развалке, когда Света долго не шла. Он боялся заплакать, но все же захлюпал, как тогда, в развалке — тоненьким, неслышным хныком. Он умел плакать тихо: это Света ему тогда же внушила, уходя на добычу и оставляя его одного. Услышат — убьют, и как зовут, не спросят. И тут не спросят. И ничего не объяснят. От него вообще ничего не зависит. Что он хочет, на что согласен или не согласен, что умеет или не умеет — его никто не спрашивал. Он даже не был уверен, что если его начнут убивать — то хоть скажут, за что. Будто он не живой уже, а вещь какая-то.