Наследники минного поля

Но он был живой, так что ведро в углу различил и воспользовался, а потом потихоньку приник к щели. Там, в комнате с ковром, сидели двое и играли в «Чапаева». Андрейка несколько приободрился. Это была мальчишеская игра, он сам в неё играл с Петриком. Так не могли же люди, щелчками подвигающие шашки и радующиеся выигрышу, так-таки отрезать ему нос! Но потом, приглядевшись, он засомневалася: ой, могли! Особенно этот с чубом, кучерявый. Он как-то хищно играл. А тот квадратный, тяжелый такой, выиграв — что же сделал? Одного щелбана дал кучерявому по носу — зато какой лапой! И у кучерявого кровь хлынула в два ручья, но он не смигнул и не утерся. Такая, видно, была у них игра: на интерес. И что будет, когда Андрейка захочет пить? Или есть? И холодно тут, а курточка короткая, не завернёшься…

Андрейка ослабел, ткнулся в мешковину и стал молиться Богу. Он знал много молитв, ещё в оккупации выучил, и все их припомнил сейчас. Потому что он — крещёный человек, и Господь — ему защита, и всегда выручал. Подумав, Андрейка мысленно покаялся в том, сколько раз обманывал Свету, и как украл в школе пайку хлеба, и как стыдно игрался руками, с чем не следовало, под одеялом и в уборной. И как подглядывал за купаньем тети Клары: и шрамы чтоб увидеть, и прочее — тоже покаялся. Помолился и о врагах, это, он знал, тоже было положено. Как именно — его никто не учил: батюшка в гимназии был добрый, но старенький совсем, и засыпал под конец урока. Ну, это Андрейка сам сообразил: чтоб эти страшные все сдохли, но больше их чтоб не наказывали на том свете. Чтобы всех их только на этом свете, и прямо сейчас, чем-нибудь таким поубивало — и всё, и хватит с них. И чтоб Света пришла и забрала его отсюда — молился он уже за себя. А чтоб мама пришла — уже и не молился, иначе б заплакал в голос.

Первых своих двух Павел увидел сразу: шли они, вдвоём занимая всю пустую улицу, а увидев Павла с лейтенантом Мешко, осуществлявшим начальству связь, нехорошо оживились. Видно, за загулявших интеллигентов приняли. Это Павла развеселило, к тому же он знал, что на него смотрят подчинённые. Так что он подошел поближе, чтобы стрелять в упор. Те двое так и не поняли, так и упали в недоумении. А слева тоже шпокнул выстрел, и ещё два: там капитан Гапненко орудовал.

К четырём утра они успели, кроме улиц, почистить еще и намеченные заранее подвалы, квартиры и рестораны. Опыт уличного боя Павел в Пруссии и в Германии приобрёл — оно и пригодилось. Был только один трудный расклад: когда по ним открыли огонь откуда-то сверху — то ли с крыши, то ли с чердака. Но машины подогнали, кому сколько на район положено было, так что Гапненко, хоть и подраненый, был довезен живым до госпиталя. Они окружили дом и, полосуя во все стороны фонарями, вряд ли кого упустили. И, только всадив две пули в бегущего из дворового закоулка прямо по чьим-то чахлым палисадникам, по всем правилам загнанного под начальственный выстрел урку — дёрнулся Павел. А почему дёрнулся — не понял и сам.

Остальные две ночи только добивали, да вели зачистку по показаниям «языков». А когда дорвался Павел до тёплой воды и домашней постели, да впервые за трое суток заснул сладко — тут ему слабо различимое лицо того урки и высветилось. Петьку Медведева, друга по штрафбату, самого среди них отчаянного и единственного некурящего — как было не узнать? Павел проснулся, вышел на кухню покурить. Но на жёлтом электрическом свету Петькино лицо опять размылось, голос помнился лучше, потому что Петька всё время балагурил, поминая Одессу-маму хорошими словами, а всех прочих мам, особенно которые начальство породили — словами предсказуемыми. Но в непредсказуемых сочетаниях. А тот урка голоса не подавал, так что Павел успокоился и лёг опять спать. Только чтобы вспомнить — не умом, а шкурой и правым плечом, до сих пор ноющим на погоду, как Петька его из мокрого овражка по осклизлой глине вытаскивал и своей портянкой бинтовал. Тогда Павел опять встал, пошел курить — и снова Петькино лицо смазалось, ушло от электричества и от разумных рассуждений туда, в сорок первый, в тот паскудный овражек, заросший пружинистой ежевикой хуже, чем колючей проволокой.

Света наутро Алёше позвонила и распорядилась коротко: пускай сидит на телефоне и ждёт. И не ходит никуда. И Миши не надо. У неё планы изменились. Но пускай Алёша от телефона не отходит. Да, и днём тоже. А к вечеру она позвонит. Уж откуда она могла звонить — неясно, только не из дому точно. В их коммуналку телефон ещё лет семьдесят не проведут. Так что когда она, распорядившись, дала отбой — и перезванивать-то было неизвестно куда. Алёша не решился от телефона отойти и промаялся тревогой весь день. И вечер тоже.