Наследники минного поля

А сверху Одессу бомбили уже наши. Опять было затемнение, и горели дома, и кто-то выл и метался в пламени, так и не дождавшись освобождения. Все, кто выправил документы на выезд в Румынию, уже уехали. Ещё месяц назад метались по улицам от одного учреждения к другому очень озабоченные "лучшие парижские портные", владельцы казино, дамочки в сбившихся от хлопот чалмах. Теперь было пусто.

Румынские военные части тоже сворачивались, одна за другой.

Капитан Тириеску этим вечером попросил Анну зайти в его комнату. Иона не было, окно было завешено шторой, как положено. Витой рояльный пюпитр был откинут, и по бокам горели свечи: две настоящие и две — отражением в темной полировке. Ещё горела керосиновая лампа, тоже отражаясь в рояле. Тириеску явно не знал, как начать, крутил в пальцах пустую папиросную пачку. А потом глубоко вздохнул и посмотрел на Анну очень прямо. Весь он был сейчас перед ней: со своими седыми висками, черными глазами, сухим раздвоенным подбородком, в безупречно опрятном зеленом мундире с узенькими погонами. И Анна уж знала заранее, о чем он будет говорить.

— Мадам, я возвращаюсь в Румынию. Раньше я не смел об этом… Может быть, я был малодушен. Я так дорожил отношениями с вами — теми, что есть. И опасался утратить их, только поэтому. Но теперь мой последний случай, и я посмею. Вы меня лучше теперь знаете, вы не смотрите на меня, как на врага… Уезжайте со мной. Берите детей, и уедем все вместе. Я вдовец, и нет никаких препятствий. Мы завтра же можем обвенчаться. Нет, я не так… не то… Я люблю вас, Анна, вы же знаете, что я вас люблю!

Он смотрел на Анну с мукой и надеждой, и она, не выдержав, отвела глаза. Она знала давно: какая женщина может этого не чувствовать? Взять его седеющую голову, прижать к себе, расправлять морщинки на впалых щеках… Целовать этого грустного человека, неудачника с королевским именем, пожилого капитана отступающей армии, не выслужившем себе ни новых погон, ни крестов. Ничего, кроме горькой, неудачной последней любви.

Так она и сделала, вопреки тому, что собиралась, вопреки заранее продуманным словам. Так не должно быть, но случилось, и что уж поделаешь. Свечи догорят, и он уедет, а она останется, и зачем же скрывать, что обоим будет больно. Раз так уж случилось… Хоть назвать его по имени на прощание, это же их прощание.

— Михай, вы знаете, что я тоже… нет, я скажу. Я вас полюбила, не знаю, как это случилось… но это нельзя. Нельзя, мой хороший, мой добрый… вы же всё понимаете. Судьба, такая судьба…

Она уже бормотала по-русски, но он понимал, и послушно кивал, как ребёнок. И плакал, они вместе плакали, потому что в пятьдесят лет слезы ближе, чем в двадцать, и их меньше стесняешься, если это слезы от любви.

Ещё он не сдался совсем, он пробовал ей объяснить, что боится за неё и за мальчиков: именно за то, что с ними будет, когда придут русские. У неё ведь нет иллюзий, она должна понимать, что такое "свои". Свои — это её соседи, не только домоуправ Бубырь, до него ещё двое прибегали потихоньку доложить, что она прячет евреев. Он назвал имена: от одной соседки Анна как-то ещё могла этого ожидать, а от другой уж — никогда бы не подумала. Он и тогда за неё волновался, но как он мог предупредить, он же их совсем не знал тогда. Все тут доносят на всех — вот было первое его впечатление. Он успокоился только, когда они подняли ночью возню в подвале… да, было очень слышно, но Ион — славный человек, преданный. И какое было облегчение знать, что этих людей увели, и неприятностей больше не будет. А ей теперь с этими же соседями дышать одним воздухом? Да они же и коммунистам на неё донесут, найдут, о чем. И что будет с детьми?

Это все было правдой, но и с этой правдой ничего нельзя было поделать. Всё равно мир поделен на своих и чужих, и так уж тому и быть. И судьба им врозь. Свои — были не только соседи, и не только те, кто арестовал Павла, но и сам Павел, и Олег, неизвестно, живые или нет. И даже мёртвых их нельзя было бы предать.

Они посидели ещё тихонько, держась за руки. Анна поможет ему собраться завтра утром. Она будет за него молиться, чтобы всё, всё у них с дочкой было хорошо. Чувствуя, что опять подступают слезы, она поцеловала его в голову и выскользнула к себе в "холодную".

Алёша ровно дышал на своем диванчике, Андрейка — в кровати Анны, куда перелезал с раскладушки при первой возможности. Он никак не мог привыкнуть спать один.

Света побаивалась теперь смотреть в шар. Иногда он показывал страшные вещи. Но она всё больше тосковала по матери, сама не зная, почему. Ей нужна была мать, и вспоминалось только хорошее из их отношений, и даже ссоры казались хорошими и смешными. Как она, бедная, старалась не избаловать Свету!