Наследница. Графиня Гизела

— Так же, как и я, думала твоя покойная мать, твоя добрая и невинная мать. Проступок должен быть искуплен молча, — продолжал министр. — В эту ночь она на коленях стояла у смертного ложа принца и была свидетельницей неправды; она всю жизнь носила в груди роковую тайну, никогда не осмеливаясь вспоминать об этом событии. Она была слишком робка; но при смерти каждого своего ребенка она с горечью говорила, что это справедливая кара Немезиды. Незадолго до ее смерти я узнал из ее собственных уст то, что такой невыразимой печалью отуманивало порой ее милые глаза. Я должен тебе сказать, дитя мое, что нередко страдал от ее немых жалоб.

— Я желала бы знать конец, пап'a! — отрывисто произнесла Гизела.

Ей в тысячу раз легче было бы слышать гневный, резкий от негодования голос этого человека, чем этот вкрадчивый, ласковый шепот.

— Стало быть, коротко и ясно, дочь моя, — произнес он с ледяной холодностью.

Облокотясь на подушки, министр продолжил с важностью и неприступностью:

— Раз ты того желаешь, я буду просто называть факты. Мать твоя уполномочила меня сообщить тебе тайну, как единственной наследнице владения Фельдернов, на девятнадцатом году твоей жизни, даже если бы твоя бабушка и пережила этот срок. Если я сделал это годом ранее, то ты сама в этом виновата — твои безрассудства принудили меня к этому… Мама твоя желала, чтобы ты была воспитана в строгом уединении, и теперь ты знаешь, что не только болезнь требовала твоего уединенного образа жизни в Грейнсфельде. Последняя воля твоей матери требует от тебя, Гизела, самоотверженности, и ты должна подчиниться этой воле! Мысль, что через тебя должно совершиться искупление тяжкой неправды, что восстановит незапятнанную честь имени Фельдернов, вызывала улыбку радости в ее последние минуты…

Он колебался, очевидно, ему нелегко было облечь в удобную форму самый трудный пункт своего повествования.

— Если бы мы были в А., — продолжал он, крутя тонкими пальцами кончики своих усов, — я дал бы тебе бумаги, врученные мне твоей матерью. Они содержат все, что я с таким трудом и горечью сообщаю тебе… С этих пор твоя юная жизнь будет более ограничена, чем доселе, бедное дитя… Все доходы с имений, которые тебе принадлежат, должны идти на призрение бедных в стране; я должен быть назначен опекуном с тем, чтобы ежегодно отдавать отчет в каждой копейке. При твоем вступлении в новый образ жизни ты должна для виду назначить меня твоим наследником, я же, со своей стороны, как «благодарный друг», передам по завещанию княжеской фамилии указанные владения.

Молодая девушка отняла руки от опущенного лица, медленно повернула голову и устремила свой потухший взор на говорившего, который не в силах был преодолеть нервное подрагивание губ.

— А как называется тот новый образ жизни, в который я должна вступить? — спросила она, делая ударение на каждом слове.

— Монастырь, моя милая Гизела! Ты будешь там замаливать грехи твоей бабушки.

Теперь она даже не вскрикнула — безумная улыбка бродила по ее лицу.

— Как, меня хотят упрятать в монастырь?! Запереть в четырех толстых, высоких стенах? Меня, выросшую среди полей и лесов?! — простонала она. — Всю свою жизнь должна я буду довольствоваться клочком неба, который будет над моей головой? Всю жизнь денно и нощно должна я буду читать молитвы, всегда одни и те же слова, которые с первого дня будут бессмысленной болтовней? Я должна принудить себя сделаться машиной, которую лишили сердца и разума? Нет, нет и нет!

Она быстро поднялась и с повелительным жестом обратилась к отчиму.

— Если ты знал, что мне предстояло, ты должен был ознакомить меня с моим ужасным будущим с ранних пор моей жизни, но вы все предоставили меня моим собственным мыслям и заключениям, и я тебе хочу сказать, что я думаю о монастыре. Никогда разум человеческий так не заблуждался, как в ту минуту, когда люди выдумали монастыри! Не безумие ли скучивать целую толпу людей в одно место с целью служить Богу? Не служат они ему, напротив, попирают его предначертания, ибо допускают в безделье увядать силам своим, назначенным для труда. Они зарывают в землю талант, дарованный им природой, и чем менее мыслят, тем высокомернее становятся и свое тупоумие величают святостью! Не трудясь, не мысля, берут от общества, не возвращая ему ничего. Они не что иное, как изолированная, бесполезная, тунеядствующая шайка людей, пожирающая плоды трудов другого…

Министр поднялся; лицо его было бледно как смерть. Он схватил руку молодой девушки и с силой потряс ее.

— Опомнись, Гизела, над чем ты издеваешься! Ведь это святые учреждения!

— Кто их освятил? Сами люди. Создавая человека, Творец не сказал: «Сокройся под камни и презирай все, что я дал миру прекрасного».

— Тем хуже для тебя, дитя мое, что ты принесешь подобную философию в твою новую жизнь, — сказал министр, пожимая плечами.

Он стоял перед ней со скрещенными на груди руками. Минуту они испепеляли друг друга глазами, точно один желал испытать силу другого.

— Я никогда не вступлю в эту новую жизнь, пап'a!