Наследство

Я никому не рассказала о письмах, я забыла о них, потому что детей надо было собирать в школу, делать им бутерброды, искать ленточки для празднования Дня конституции, покупать новые футбольные бутсы, везти детей в бассейн и на баскетбол, стирать одежду, покупать продукты, готовить ужин, укладывать детей спать, и жизнь в определенном смысле продолжала двигаться вперед. А потом, в начале июня, в четверг к вечеру, мне позвонил какой-то мужчина. Я как раз собиралась везти Сёрена на тренировку по футболу. Мужчина сказал, что получил от меня письмо, и я сначала не поняла, о чем он. Но потом до меня дошло, и боль была тут как тут, я упала на пол и не смогла выговорить ни слова. Я слышала, что он прислушивается. Он понимал, что письмо я написала от отчаяния, что он говорит с человеком, движимым отчаянием. Он пригласил меня на встречу, и, когда я сидела перед ним, дрожа от стыда и вины, он сказал, что воспринял мое письмо как крик о помощи. Он все понял. И отнесся ко мне серьезно.

Меня отправили в Центральную больницу, где я прошла несколько странноватых тестов, а на прощанье доктор, проводивший их, сказал, что такие тесты способны изменить всю мою жизнь. Из-за них я могу навсегда разорвать отношения с близкими. Он предупреждал меня, это я поняла, но все и так уже было испорчено, и терять мне было нечего. Через два дня мне сообщили, что мне полагается лечение у психоаналитика за счет государства, четыре раза в неделю, столько, сколько понадобится. Что-то изменилось. Я по-прежнему была отчаянно несчастлива, но изменения словно бы стали на шажок ближе.

Четыре дня в неделю я ложилась на кушетку, отвернувшись от своего собеседника. Слышит ли он меня, я не знала. И отклика в его мимике и жестах тоже не видела, ни понимания, ни доверия, ни удивления, ни сострадания. Махать руками было без толку, как и улыбаться, опускать глаза, кокетничать, корчить рожи. Остались лишь слова и мой голос, и поэтому они часто повисали в воздухе, и я слышала, что говорю и как лгу. «Нас было четверо: три сестры и брат. И я была любимицей», – произнесла я, когда легла на кушетку в первый раз.

Когда я произнесла эти слова, повисла тишина, ответа не последовало, но продолжать у меня не получилось, все мое тело от макушки до пят молнией пронзила боль. Слова, которыми я так часто начинала рассказ о себе, разоблачали мое вранье. Это неправда, все было иначе! Вот только поняла я это лишь сейчас. Как я вообще вообразила себе нечто подобное? Значит, вся моя история такая же лживая?

Четыре раза в неделю. Отправляясь на сеанс, я размышляла, что скажу, когда приду туда, а, покидая кабинет, обдумывала то, что рассказала, и сразу же снова раздумывала о том, что буду говорить в следующий раз. Меня не отпускали боль и стыд, и избавиться от них было невозможно, но и жить с ними я не могла.

В детстве я часто оставалась с отцом, он водил меня в кондитерскую и покупал сладости. Я не очень помню, что происходило до и после того, как мы заходили в магазин, но сам магазин помню отлично: отец покупал мне конфеты, и я была в восторге. Однажды, когда мы с отцом зашли в этот магазин, я увидела там мальчика, в которого была влюблена. Я рано начала влюбляться в мальчиков, у меня вообще на уме были одни мальчики, и вот я увидела того, в кого была влюблена, и покраснела, и мне стало стыдно оттого, что он увидит меня вместе с отцом.

Когда я выросла, то наедине с отцом оставалась редко, но порой, если мы с ним были одни в их доме на Бротевейен, в воздухе повисало какое-то странное напряжение. В один из таких дней отец рассказал мне про свой сон. Он вообще любил копаться в собственных снах, любил Юнга. Отцу приснилось, что по комнатам их дома расхаживает незнакомая женщина-пьянчужка в старом халате, и зрелище это было жуткое, настоящий кошмар. «Разве не удивительно, – тут же промелькнуло у меня в голове, – что ему приснилась я, я в будущем, и что я напугала его?» Отец верил Юнгу и снам, он знал, что контролировать их невозможно.