Наставники. Коридоры власти

Кроме Роджера, сказала она, только родители мужа знают, что с ним. Это должно оставаться тайной. И она добавила глухо и жестко: «Он в доме для умалишенных».

Неизвестно, поправится ли он когда-нибудь. Избирателям сообщили, что он болен и, возможно, не выставит свою кандидатуру на следующих выборах.

— Это надвигалось давно. Да! И меня это не остановило. Я поняла, что передо мной счастье, и ухватилась за него обеими руками. — Она посмотрела на меня искренними, виноватыми и строгими глазами. — Я вовсе не хочу оправдываться, но можете мне поверить: пусть это кажется предательством, но, если бы не его душевная болезнь, я бы давно оставила его. Я пыталась ему помочь. Если бы не это, я ушла бы от него еще до того, как появился Роджер. — В ее горькой улыбке не было снисхождения к себе. — Когда женщина влюбляется сначала в человека, которого не переносит, а потом в такого, за которого не может выйти замуж, — должно быть, с ней что-то неладно, вам не кажется?

— А может, это просто невезенье?

— Нет, тут дело не в одном невезении. — И она сказала просто: — Только, знаете, сейчас я вовсе не чувствую, что со мной что-то неладное. Вы ведь понимаете меня?

Она громко рассмеялась. Трудно было не заметить в ней нежности, душевного жара, умения быть счастливой. И все же мне показалось, что такая жизнь не для нее. Я знал в Лондоне многих женщин, которые припеваючи жили по-холостяцки в таких же квартирках (и притом не столь нарядных и дорогих). Многие, так же как она, возвращаясь со службы, наводили уют в своих гнездышках, поджидали своих мужчин. Некоторые смотрели на это спокойно — легко сходились, легко расходились. Некоторым даже приятно щекотала нервы необходимость сохранять тайну, нравилось сидеть за задернутыми шторами, в одиночестве и прислушиваться, когда же стукнет наконец дверца лифта… Глядя на Элен, я не сомневался, что, хоть она и решилась жить, скрываясь и прячась, раз иного выхода не было, ей приходилось дорого платить за свое счастье — может быть, дороже, чем она сама сознавала.

Я спросил, давно ли они вместе.

— Три года, — ответила она.

Я не мог поверить своим ушам. Три года! И все это время мы были близко знакомы с Роджером. Я почувствовал укол самолюбия — как же это я ничего не заметил!

Мы помолчали. Она испытующе смотрела на меня своими синими, до боли честными глазами. Потом сказала:

— Я хочу задать вам один вопрос. Очень серьезный.

— Да?

— Я должна оставить его?

Я ответил не сразу:

— Можно ли об этом спрашивать?

— А разве нельзя?

— И вы могли бы его оставить?

Она не отвела глаз. Помолчала немного. Потом сказала:

— Я просто не могу причинить ему зло. Нам всегда было хорошо вместе. То, что он нужен мне, само собой понятно, только не так уж это все у нас односторонне. Не знаю почему, но иной раз мне кажется, что я тоже нужна ему. — Она говорила просто, раздумчиво и вдруг не выдержала: — Во всяком случае, если он уйдет от меня, моя жизнь кончена.

Голос ее зазвенел, на глаза навернулись слезы. Порывисто, как девчонка, она размазала их пальцами по щекам. Всхлипнула и, взяв себя в руки, продолжала уже тверже:

— И все равно причинить ему зло я не могу. Вы понимаете?

— Кажется, понимаю.

— Я верю, что он делает важное дело. И вы тоже в это верите. Правда? — Элен сказала, что она «ничего не смыслит в политике», но она была умна и проницательна. Она понимала, в чем сила Роджера и в чем его слабость.

Она тонко улыбнулась:

— Я ведь говорю с вами не кривя душой. Я не из тех, кто способен на красивые жесты. Конечно же, я не могу причинить ему зло. Загубить его карьеру было бы для меня ужасно. Ведь это значит загубить ему жизнь. А это было бы для меня ужасно, потому что я эгоистка. Ведь если наша связь повредит ему в глазах общества, он по-настоящему никогда мне этого не простит. Вы согласны?

Странная у нее была манера — задавать мне вопросы, вопросы о себе самой, на которые я не мог ответить, потому что слишком мало ее знал. В устах другой женщины это звучало бы как попытка привлечь к себе внимание: «Смотрите на меня, какая я!» — могло показаться первым шагом к сближению, к флирту. Но как мужчина я для нее не существовал — она ждала от меня помощи, только и всего. Таким способом она не то что поверяла мне свои тайны, но как бы вводила в курс дела, чтобы при случае я мог оказаться ей полезен.

Я ответил уклончиво.

— Не простил бы, — уверенно сказала она. — Это был бы конец! — И прибавила спокойно, рассудительно, чуть ли не насмешливо: — Выходит, как ни кинь, а все клин.

Мне хотелось ее утешить. Я сказал, что могу помочь ей только одним — практическим советом. Что, собственно, происходит? Была ли она у адвоката?

Предпринимала ли еще какие-нибудь шаги?