Наставники. Коридоры власти

— Ну и любят же друг друга эти двое ученых, — сказал Роуз. И прибавил: — Если бы Льюк захотел, он вполне мог бы привлечь Бродзинского к судебной ответственности за клевету. — Бесстрастным тоном он привел несколько примеров.

— Кто же поверит такому вздору?

— Дорогой мой Льюис, как будто вы не знаете, что можно кого угодно обвинить в чем угодно — буквально в чем угодно — и большинство наших друзей с легкостью этому поверит.

Он продолжал:

— Да, кстати, раз уж мы коснулись этого вопроса, поговорите при случае с нашим коллегой и, по всей вероятности, будущим главой, Дугласом Осбалдистоном. Очень похоже на то, что Бродзинский пытался и ему влить в ухо этот яд.

До сих пор только раз, один-единственный раз, Роуз нарушил неписаный закон, по которому личные отношения — всегда запретная тема, и выдал мне свои истинные чувства к Дугласу. На этот раз он был сдержаннее, не позволил себе прямых выпадов, даже когда я сказал, что, какого бы мнения он ни был о Дугласе, Дуглас — человек честный и порядочный.

— Нисколько не сомневаюсь, что наш коллега ведет себя вполне корректно, — сказал Роуз с полупоклоном. — Как я понимаю, он даже отказался принять Бродзинского. Трудно представить себе поведение более корректное. У нашего коллеги есть все качества, необходимые образцовому слуге государства. И все же я бы вам посоветовал поговорить с ним. Он, пожалуй, слишком уж верит, что самое главное — не ссориться. Когда все утрясется, он может решить, что благоразумнее и безопаснее приблизить Бродзинского, чем отстранить. Я же лично считал бы, что не следует заходить так далеко в стремлении не ссориться. Наш коллега, пожалуй, слишком высокого мнения о здравом смысле тех, кто принадлежит к «нашему Лондону».

Наши взгляды встретились. На сей раз мы были союзниками. Роуз сказал:

— Между прочим, по-видимому, одно обстоятельство перестало быть секретом для кого бы то ни было.

— А именно?

— Что он не на все сто процентов доволен политикой своего начальства, или, может быть, следует сказать — конечными целями своего начальства в области политики. — Роуз всегда избегал ставить точки над i.

В это утро он, как и я — хотя, может быть, и в меньшей степени, чем Роджер, который ни о чем другом думать не мог, — был поглощен предстоящим во вторник голосованием. Сейчас он одного за другим перебирал членов парламента, присутствовавших на вчерашнем обеде, прикидывая, чего от них ждать. Их было двенадцать. Все, кроме одного, крайне правые, а значит, по всей вероятности, враги Роджера. Из них трое будут голосовать за него — в том числе лорд А. (Роуз, как выразился бы он сам, вел себя чрезвычайно корректно: в его словах не было и тени намека на то, что он, официальное лицо, быть может, повлиял на кого-то в этом смысле.) Что касается остальных, то девять воздержатся безусловно. «Становится неуютно!» — заметил Роуз, но тут же оборвал себя и снова занялся подсчетом голосов. Непременно будут и еще воздержавшиеся… Не вдаваясь в подробности, я сказал ему, что Сэммикинс намерен голосовать против.

Роуз прищелкнул языком. Он посмотрел на меня, как судья, готовый объявить приговор. Потом покачал головой и сдержанно сказал:

— Полагаю, вы не замедлите все сообщить вашему другу Куэйфу. Я имею в виду сведения, которые мне удалось собрать. Вы понимаете, конечно, что сделать это нужно очень осторожно, и, боюсь, вам не следует ссылаться на источник. Но он должен знать, кто воздержится. Полагаю, вы можете назвать имена.

— А что это ему даст?

— Не вполне вас понимаю.

— Неужели вы думаете, что он может перетянуть кого-то из них на свою сторону?

— Нет, не думаю, — сказал Роуз.

— Но ведь в таком случае ему остается только произнести свою речь. А у него это выйдет тем лучше, чем больше надежды у него останется.

— Разрешите мне с вами не согласиться, дорогой мой Льюис, я полагаю, ему следует знать, на кого можно рассчитывать, а на кого нельзя.

— А я повторяю, что ничего это ему не даст, — сказал я с силой.

— Вы берете на себя тяжкую ответственность, — удивленно и неодобрительно глядя на меня, сказал Роуз. — Будь я на его месте, я предпочел бы заранее знать все до мельчайших подробностей — пусть даже самых неприятных.

Я в свою очередь сердито уставился на него.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

Вовсе не обязательно, что жизнь на виду у широкой публики избирают люди наиболее закаленные, с наиболее крепкими нервами. Но иногда я спрашивал себя: представляет ли себе Роуз, человек весьма закаленней и с поистине железными нервами, каково это — жить на глазах у публики, и сумел ли бы он выдержать такую жизнь?

Он встал.

— Что ж, вот пока и все дурные новости, — мрачно пошутил он наподобие вестника из греческой трагедии; сказал, что больше, по-видимому, сделать мы ничего не можем, и стал рассыпаться в своих обычных благодарностях и извинениях.