Наставники

Я снимался два раза с коляской, причем так, что на фотографиях я вообще не виден. На первой карточке виден только отец в черной шляпе и мама в шубе, стоящие на снегу рядом с коляской. В коляске был я. Это было в каком-то парке. Второй раз нас фотографировали на пляже. Я стоял за коляской младшего двоюродного брата, теткиного сына, который на фотографии изображен в абсолютно голом виде. На фотографии видны какие-то капитаны, женщины с обнаженными руками, мой дедушка – словом, вся семья, причем в разгаре лета, – незабываемая вещь.

Все вокруг говорили об Адольфе Гитлере как о звере необычной породы, который нас проглотит, и тому подобное; мама спросила недоверчиво: «Да разве он не такой же человек из крови и мяса?» Отец решительно ответил: «Нет!» Это было в тысяча девятьсот сорок третьем году, морозном, военном, переломном. По сербскому языку нам задали написать настоящий стишок. О стихосложении я не имел ни малейшего понятия, кроме того, что строчки кончаются похожими слогами, но как этого добиться – ума приложить не мог. Стишок написали тетки, он назывался «Запад зарей осветился!»– и был посвящен красотам природы. В стихе была строчка: «Заря покрывало роняет!» – и много других изумительных строк. Стихи были написаны на зеленоватом листе, вырванном из календаря, мне пришлось их переписать, чтобы учитель не смог установить факт подлога. В сорок пятом году мама составила патриотические стихи в честь Марко, национального героя, к тому времени давно погибшего. Мама писала поэму ночью, при свете керосиновой лампы; русские монтеры все никак не могли восстановить уничтоженную электростанцию. Мама протянула мне пакет из-под муки с написанными строчками и сказала: «Возьми, пусть это будут твои стихи!»

Все вокруг меня занимались искусством: делали бутерброды с коммунистической символикой, вышивали думки, сочиняли эпиграммы, в основном любовного содержания. Мицко, мой товарищ и активист молодежной организации, писал романы, которые он называл женоненавистническими. Романы он читал в основном девочкам, чтобы напугать, и мне, так как давно еще сказал: «Только ты меня понимаешь!» Капитан Вацулич, изумительный боец Двадцать первой сербской, выносил на войне стихотворение о матери, образ которой является солдату на посту. Слушая стихотворение, все плакали, несмотря на очевидные длинноты. Мой дядя умело исполнял мексиканские песни, собственноручно аккомпанируя на гитаре, но мог продекламировать и множество стихов, в основном запрещенных. Я просто вынужден был идти тем же путем. Сначала я составлял поэмы для декламации о партизанском замерзании на снегу и вое неких деревенских псов в ночное время. И на этом не остановился.

Похоже, некоторые вещи в моих книгах совершенно неоправданно повторяются. Это «Радио Беромюнстер», «Озеро Блед», «О сельской бедноте»; последняя вещь – название брошюры. У нас был радиоприемник старой модели, он назывался «Лоренц» или как-то в этом роде. На приемнике была шкала, исписанная названиями разных городов, а Беромюнстер почему-то был подчеркнут химическим карандашом. Дедушка слушал прямую трансляцию бомбардировки Лондона, репортаж с воодушевлением вел фашистский комментатор. Дедушка вслушивался в немецкую речь и ругался, но по-сербски. Я сделал вывод, что бомбардировка – дело рук «Радио Беромюнстер», подчеркнуто вражеской радиостанции. Одна из моих теток, не помню точно какая, изготовила акварелью вид озера Блед, копию с почтовой открытки. За войну это произошло всего один раз, как я полагаю, с психотерапевтической целью. Тем не менее рисунок этот прославился на всю семью, отсюда, как мне кажется, тема «Озеро Блед» стала практически ежедневно появляться во всех остальных художественных предприятиях моих родственников, людей очень талантливых. После войны я состоял в кружке по изучению брошюры Ленина о сельских бедняках. Брошюра трактовала вещи, диаметрально противоположные культивируемым в моей семье, потому ее изучение длилось целую зиму, строчка за строчкой. В промежутках между абзацами я читал «Приключения Карика и Вали», «Виннету», «Когда женщина прозревает», «Гайдук Станко», «Симплициссимус», «Отверженные» и другие книги, но крепче всего я запомнил брошюру «О сельской бедноте», совершенно непонятную и, как мне кажется, ненужную, объемом в сорок две страницы. Так оно все и происходило, так я все и перенес на бумагу.