Настоат

Весь следующий день я помню, будто в тумане. Я пытался уснуть, но и во сне ко мне являлся дух доктора, изводивший своим неотвратимым, молчаливым присутствием. В голове крутился вопрос: кто вы, Энлилль? Что такое вы есть и почему столь бессердечно подставили меня под удар следствия?

Тысячи догадок роились у меня в голове – но все дороги вели в никуда, упираясь, словно в скалу или отвесную стену, в простейшие доводы разума и здравого смысла. Общая картина оставалась темна, что́ делать дальше – неясно.

– Ламассу, как думаешь, стоит поискать ответы у доктора? Или пока подождать? Может, сделать вид, что вовсе ничего не случилось?

Вольготно раскинувшись на кровати, Ламассу нехотя разевает пасть с острыми, обагренными кровью клыками. Похоже, недавно давали свежее мясо.

– Решать вам!

– Или лучше застать Энлилля врасплох, не дать ему выстроить надежную линию обороны?

– Решать вам!

– А если он причастен к убийствам? Нам не угрожает опасность?

– Решать вам, Хозяин!

– Что ты заладил? Как попугай… Думаешь, он может напасть?

Ламассу усмехается.

– Вы его видели? И как – может напасть? Да он умрет от одышки быстрее, нежели поднимет свою желеобразную руку.

Я молча киваю.

Дыхание Ламассу становится громче и горячее.

– Но ведь вы не это хотели спросить, правда? Задайте вопрос, который нам нужен!

– Не понимаю, о чем ты…

Ощетинившись, он грозно щелкает зубами возле моей шеи.

– Задайте вопрос!

Я хватаю его кровоточащую пасть, сжимая со всей силы.

– Будь поскромнее – не то напомню тебе сказку о Немейском гепарде.

– Льве, – глухо рычит Ламассу.

– Льве! А теперь скажи, собака, ты хочешь вопроса? Да? Тебе нужен вопрос? Замечательно, слушай! Что, если преступник я, а Энлилль – мой соучастник? Или свидетель? Или, хуже того, шантажист? Что тогда делать?

– А какие у вас варианты? – шепчет мой верный попутчик.

– Бежать. Надавить. Обмануть. Запугать…

– Так-так, – скинув мои руки, весело улыбается Ламассу. – А потом? Что, если не выйдет?

Жалость и страх жгут меня изнутри. Слова сии не пожелал бы я произносить даже Диаволу.

– Коли все будет тщетно, – делаю глубокий вздох, – видимо… придется заставить его замолчать. И бежать, бежать подальше отсюда!

– Именно! Именно об этом вы и подумали! – Пес ласково урчит, подмигивая правым глазом. – Успокойтесь, Хозяин! Уверяю, крайние меры будут излишни. Энлилль – не враг нам, и скоро вы в том убедитесь. Сегодня – день испытаний, а потом – новая жизнь, за пределами этой Больницы. Старинный особняк, целый замок – в нем вы будете дома.

– Собака! – кричу я, не в силах сдержаться. – Откуда ты все это знаешь?

– Верьте! Верьте мне на слово! Не надо сомнений.

– Хорошо. Но коли все так… То зачем? Зачем ты заставил меня произнести вслух эти угрозы? Дикие, запредельные вещи!

Встав на задние лапы, Ламассу бесцеремонно кладет передние мне на плечи.

– В целях самопознания. В вопросе всегда заложен ответ; в вашем был тоже. Он и есть подлинное семя. Не упустите его, лелейте, позвольте прорасти! А затем, разобравшись, что за тварь перед вами, срубите ее на корню, не дайте пустить метастазы. Думайте о себе – о том, кто вы есть и какие чувства это у вас вызывает. Засим и спасетесь!

Ну теперь-то, конечно, все «прояснилось». Молодец, объяснил!

– Ламассу, хватит! Мне сейчас не до ребусов и силлогизмов. Пришло время решаться. Подождем до конца дня – и если Энлилль не соизволит явиться в палату, то на закате мы сами отправимся к нему в гости.

– И это правильный выбор! Ибо непостижимы судьбы и неисследимы пути, ведущие к обители Доктора, – вновь засыпая, урчит себе под нос Ламассу.

* * *

А пока не остается ничего, кроме как стоять у окна и думать, глядя на окружающее мертвенно-ледяное пространство. Кажется, в этом году осень пришла раньше – горящие огнем красно-желтые листья ярко сверкают на густой, по-летнему сочной траве, вдоволь напитавшейся тысячелетнею влагой. Сквозь больничный парк маленькой змейкой плутает узкая, извилистая, вымощенная потрескавшимся гранитом дорожка, ведущая прямиком к поросшему чертополохом и репейником кладбищу. Надгробия стерлись; отдельные буквы еле проступают на покрытом мхом и лишайником камне; даже Ламассу с его нечеловеческим зрением не в силах рассмотреть прошлое, начертанное на древних, почерневших от времени изваяниях.

Свежий ветер доносит до меня дыхание умирающего сада, и первые проблески воспоминаний влекут мою тень по бескрайним полям и равнинам. По обеим сторонам раскачиваются благоухающие, налитые росой и нектаром травы; восходящее солнце разгоняет предрассветную дымку – его теплые лучи искрятся, отражаясь в капельках на моих детских сапожках. Я ощущаю аромат сладкой, зацветающей липы – и по сей день из всех запахов мира лишь он один способен будоражить мои чувства; в нем и только лишь в нем испокон веков живет знойное, нескончаемое лето, неотделимое для меня от переживания безмятежного счастья. Теперь его уже не осталось – оно ушло, растворившись, подобно туману; ушло надолго, может быть – навсегда.