Настоящее в будущем (СИ)

Когда они жили в Нью-Йорке, отец часто забирал её из школы и на остаток дня брал с собой в свой офис. У него был огромный кабинет с гигантским окном, из которого был виден чуть ли не весь город. Они часто разговаривали, выглядывая на улицу из этого окна, пытаясь разглядеть людей внизу, которые казались меньше муравьёв, просто маленькие цветные точки где-то вдалеке. Когда закатное солнце пробивалось внутрь, глаза отца отливали золотом, и немного золотом отливали и волосы. Он морщился, улыбался и отворачивался, увлекая её следом, вглубь кабинета. Часто они сидели друг напротив друга и обменивались незначительными репликами: она занималась своими уроками, а он — своими договорами. Порой она пыталась схитрить и выведать правильный ответ на какой-нибудь вопрос, но он просто спрашивал её о чём-то из области юриспруденции или экономики, на что она, конечно, не могла ответить.

— Так нечестно, — возмущалась Коль. — Ты знаешь ответ, а я — нет.

— Ну, это же должен быть обмен, — улыбался папа. — Ты подсказываешь мне, а я тебе.

— Только я не могу тебе подсказать. Да и не нужны тебе подсказки!

— Тебе они тоже не нужны. Если ты хорошенько подумаешь и приложишь усилия, то со всем сама справишься.

Она дулась, но только до тех пор, пока действительно не находила ответ сама. Это, наверное, она любила в нём больше всего: он никогда не разговаривал с ней как с надоедливым несмышлёнышем, чем грешили многие взрослые, включая учителей в её школе.

Время от времени он отвечал на звонки, и когда звонок затягивался, он закрывал трубку рукой, небрежно произносил слово «идиот» и корчил смешную рожицу, что Коль страшно забавляло. Позже «идиот» сократилось до короткого жеста, когда отец просто складывал ноль из двух пальцев, а потом касался виска кончиком указательного. Немного погодя появлялись и другие жесты, не имеющие отношения к настоящему языку глухонемых. Яркий пример того, как целая символическая система развернулась из невинного ругательства.

А ещё бывало, что секретарь отца, мисс Дэвис, стучалась в кабинет и говорила, что мистер такой-то просит о встречи, а отец, будучи противником внезапных вмешательств, очень серьёзным тоном говорил:

— Мисс Дэвис, у меня совещание.

После этого он очень серьёзно кивал Коль, и она не менее серьёзно кивала в ответ. Мисс Дэвис с улыбкой закатывала глаза и отправлялась выполнять поручение, а они негромко смеялись, вновь оказавшись вдвоём за закрытой дверью.

— Если вы закончили, мисс Голд, то мы могли бы перенести наше совещание в более приятную обстановку. Быть может, в парк, — наигранно серьёзным тоном предлагал он.

— Я отвечаю на ваше предложение согласием, мистер Голд, — отвечала она ему в том же духе, — и думаю, что парк — очень даже неплохо. Только не уволят ли вас?

— Помилуйте, мисс Голд. Я знаю об этих господах такое, что они меня не просто не уволят, но ещё и жалование увеличат.

И они снова смеялись.

Время от времени отец отправлялся в командировки, которые от силы занимали два-три дня. Когда ей было примерно пять лет, он впервые взял её с собой в Калифорнию, в Лос-Анджелес. И с тех самых пор Коль вроде как стала его постоянным компаньоном. Конечно, в основном ему приходилось работать, но она не жаловалась, находила, чем себя занять, тем более что папа всегда выкраивал несколько часов для общения с ней. Где они только ни побывали, хотя в основном это были всё же Лос-Анджелес и Чикаго. Коль особенно полюбился именно Лос-Анджелес, и не только, потому что в него они когда-то отправились в самый первый раз, а ещё и потому, что ему там приходилось работать гораздо меньше, а законы и нормы, по которым они жили в повседневной жизни, в этом городе не работали. Например, ей позволялось позже ложиться спать. Помнится, они часто ходили вдвоём по ночному пляжу и смотрели на звёздное небо, и на отца накатывала светлая грусть, и одолевали философские размышления, часто довольно путанные. Порой она сама их невольно провоцировала.

— Здесь так хорошо! — однажды сказала Коль. — Знаешь, если бы я умерла и попала бы в иной мир, то хотела бы, чтобы он был похож на этот.

— Фу, — скривился папа, а в глазах мелькнул страх. — Какие ты сегодня гадости говоришь.

— Так я так, размышляю. Это чисто теоретически, — виновато улыбнулась она ему. — Прости.

— Да не за что прощать. Размышления о смерти присущи человеку, — он нервно начал обдирать картонную оплётку наполовину опустевшего стакана с кофе, который держал в руках. — Просто это особенно болезненно для меня. Но знаешь, такой загробный мир пришёлся бы мне по душе.

Он наградил её едва заметной улыбкой, из-за которой она почувствовала себя ещё более виноватой. Она знала, что когда-то у него был сын, который умер. В некотором роде он до сих пор не пережил этого. И да: она действительно говорила гадости. Но всё же стоит сделать ей скидку: она была всего лишь ребёнком, а дети, как известно, иначе воспринимают смерть, не верят в неё, пока не сталкиваются с этим лично. И если им везёт, то не сталкиваются с ней довольно долго.