Настоящие индейцы

Вышла в сад и застыла. Потом села. Я помнила это дерево – вождь сказал, оно священное и хранит его дом. Плохо хранит: сейчас на нем висела гирлянда из трех детей. Обмотанная вокруг ствола гирлянда.

Я молча положила свой тюк наземь. Достала нож. Обрезала веревку, на которой висели мертвые дети. Уложила тела на траву. Сходила в сарай, принесла неродившуюся девочку. Сглотнула, вышла на улицу.

Я собирала детские тела и сносила их под дерево вождя. Их надо похоронить. Нельзя оставлять кости под небом, индейцы верят, что тогда они достанутся самым жадным и голодным Духам. Индейца можно закопать, сжечь, опустить под воду в закрытом ящике с камнями. Нельзя бросать. Я соберу всех, срублю священное дерево, засыплю сеном. Потом подниму машину и вернусь. Подожгу и уеду.

Я уже взялась за взрослых, когда на опушке что-то шевельнулось. Я мигом перекатилась за угол, но осторожность была излишней: два индейца. Мужчина и женщина. Незнакомые.

Какое-то время мы издали приглядывались друг к другу, прежде чем индейцы решились подойти. Встали рядом со штабелем тел. Потом мужчина спросил:

– Что ты хочешь сделать с ними?

Он говорил на федеральном, хотя слова подбирал с трудом.

– Предать огню, – ответила я по-индейски.

– Да, – сказал индеец. – Это хорошо. Долго копать яму в земле, чтобы все поместились. Огонь лучше.

Они помогли мне собрать все тела. Мы тщательно завалили их сеном, дровами, рухлядью из домов.

– Дерево надо срубить, – сказала я. – Чтобы огню хватило пищи, и все тела сгорели. Вам нельзя, я сделаю.

– Нет, – сказал индеец, – если дерево предало своих, его рубят чужие. Мы чужие, мы гостили. Поэтому живые. Я срублю.

Он умело взялся за топор. Мы с его женой отошли.

– Что здесь было? – спросила я, надеясь, что моего индейского хватит для понимания.

– Гвардия Храма, – ответила женщина. – Они сказали, деревня потакала осквернителям. Мы были в лесу. Многие были в лесу. Почтарю сказали: позови всех, кто живет здесь. Он позвал. Это особый зов. Почтари слышат друг друга, но когда особый зов, почтаря слышат все. Мы тоже. Он сказал, чтобы все пришли. Нас не позвал, мы не живем здесь. Их стали убивать. Мы видели. Издали. Мы боялись. Гвардия Храма может убивать, имеет право, но эти все делали неправильно. Нельзя убивать, если ребенок в животе виден. Тогда женщину обращают в рабство. Если убить, Мать Чудес разгневается. Тогда будет плохо всем. Кто убивал и кто не помог. Поэтому мы не убежали. Мы решили ждать, пока Гвардия уйдет. Потом всех похоронить. Это помощь. Увидели тебя. Ты тоже боишься гнева Матери Чудес?

– Я не знаю, кто это такая. Я чужачка.

– Мой муж видел таких, как ты. Я расскажу тебе про Мать Чудес. Всем женщинам надо знать про нее. Но ты должна запомнить: про нее нельзя говорить с мужчинами и так, чтобы они слышали. Только с теми, у кого все отрезано. Хотя вам, чужакам, наверное и не страшно это.

– А твой муж? Он близко, может услышать.

– Год назад он стал мне муж только по слову. Ему отрезали. Он долго не был на родине, потом вернулся, взял меня в жены. Мы жили, потом он нарушил закон. Ему отрезали. Теперь он может говорить о Матери Чудес.

Мрак, подумала я. Какой же мрак! Зверство, ставшее не то что законом – а обыденностью, нормой жизни, порядком вещей.

– Давно, – продолжала индианка, – Саттанг плохо жил. Все болели, умирали. Духи сошли с ума. Земля тряслась, горела. Сушь, на следующий год вода. Осталось мало-мало мужчин и женщин, а детей уж сто лет не рождалось. Ночью небо стало светлым, как днем. Все испугались. С неба упала лестница, и сошла Мать Чудес. Она сказала, что исполнит любую мечту, если мы станем жить по закону. Мы согласились. Тогда она набрала воды в руки и пролила ее наземь, и с той водой с ее рук слилось волшебство. Так много его понадобилось, что Мать Чудес превратилась в камень. Она не шевелится, но она живая. Она живет в храме, туда нельзя, но если кто войдет и выйдет живым – того нельзя трогать, он благословен. Если его тронуть, большие беды грядут на Саттанге. Но если за его смерть отомстить, то наоборот, большая радость будет Саттангу. Один раз в десять лет храм открывают, и тогда любой может войти и попросить у Матери Чудес всего, о чем хочет, но только один раз. Не за так. Мы говорим – надо платить долей своего сердца. Ты чужачка, я не знаю, как тебе объяснить.

– Я понимаю, – на всякий случай сказала я. – Но не могу объяснить, что я понимаю. А у других Духов тоже есть имена?

– Не-ет. Ни у кого нет. У Матери Чудес тоже нет. Мне говорила бабушка, а она узнала от стариков, что, когда Мать Чудес сошла с небес, то сказала: вот земля, где нет имен. Это звучит как «Саттанг». Это не наше слово, не индейское.

– А других слов от Матери Чудес ты не знаешь?

– Их нет. Только одно.

Равномерные удары топора прекратились, индеец свистнул, предупреждая нас. Послышался оглушительный треск – и огромное дерево упало, давя под собой мертвые тела.

– Теперь можно зажечь, – сказал индеец.

– Нет, – я покачала головой. – Куда вы пойдете отсюда?

– Домой, – ответил индеец. – Нам идти десять, нет, больше дней. К городу.