Настоящие сказки Шарля Перро

Мне кажется, что, имея перед глазами столь прекрасные образцы произведений мудрой и просвещенной античности, никто не вправе делать мне какие-либо упреки. Я утверждаю, что мои сказки даже более достойны того, чтобы их рассказывали, чем большинство античных, в частности история «Матроны Эфесской» и легенда о Психее, – если взглянуть на них с точки зрения морали, которая является основным моментом во всякого рода сказке и ради которой они и создаются. Вся мораль, которую можно извлечь из «Матроны Эфесской», сводится к тому, что самые недоброжелательные женщины кажутся нам зачастую особенно добродетельными, и что почти нет таких, которые были бы на самом деле безгрешными.

Всякий видит, что такая мораль очень плоха и может лишь испортить женщин дурным примером, внушив им, что, изменяя своему долгу, они лишь идут по проторенной дороге. Не такова мораль «Гризельды», которая имеет целью побудить женщин терпеливо сносить всякие выходки мужей и показать, что нет такого грубого или сумасбродного мужа, с которым верная жена не смогла бы сладить благодаря своему терпению.

Что касается морали, скрытой в легенде о Психее, которая сама по себе весьма занимательна и увлекательна, – я сравнил бы её с моралью «Ослиной Кожи», если бы она была мне вполне ясна; но до сих пор мне не удалось её разгадать. Я отлично знаю, что Психея символизирует душу, но мне неясно, что следует разуметь под Амуром, влюбленным в Психею, то есть в душу; ещё того непонятнее, когда автор прибавляет, что Психея могла быть счастливой лишь до тех пор, пока не знала того, кем была любима, то есть Амура, и должна была стать несчастной с того момента, как его узнала. Это является для меня неразрешимой загадкой. Единственно, что можно сказать, – это, что сказание о Психее, как и большинство античных сказаний, было создано лишь для развлечения и не имело целью внушить высокую мораль, о которой отнюдь не заботились.

Не таковы были сказки, которые наши предки сочиняли для своих детей. Правда, они не наделили их таким изяществом и прелестью, какими греки и римляне украшали свои сказания, но они всегда заботились о том, чтобы сказки содержали хорошую мораль и были поучительны. В них постоянно торжествует добродетель и порок наказан. Все они имеют целью показать, каковы преимущества честности, терпения, предусмотрительности, усердия и послушания и какие беды постигают тех, которые уклоняются от этих добродетелей.

То перед нами фея, которая наделяет вежливо ответившую ей девушку свойством при всяком слове ронять из уст брильянт или жемчужину, а другую девушку, ответившую грубо, – свойством при каждом слове изрыгать лягушку или жабу. Или дети, которые, за то, что хорошо исполняли волю отца и матери, становятся знатными сеньорами, в то время как других, порочных и непослушных, постигают ужасные несчастия.

Как бы ни были причудливы и фантастичны различные эпизоды этих сказок, – несомненно, все они возбуждают в детях желание походить на тех, которые достигают счастья, и вместе с тем боязнь навлечь на себя несчастья, какие постигают злых за их пороки. Разве не похвально поступали отцы и матери, когда они своих детей, ещё неспособных постигать чистые истины, лишенные прикрас, – заставляли полюбить эти истины и, если можно так выразиться, проглотить их, придав им форму занимательных рассказов, рассчитанных на слабости, свойственные их возрасту?

Трудно себе представить, с какой жадностью эти невинные души, ещё не утратившие природной чистоты, воспринимают скрытые в сказках поучения. Они грустны и подавлены, когда герой или героиня сказки – в беде, и вскрикивают от радости, когда приходит к ним счастье; подобным же образом, они скрепя сердце переносят благополучие злого или злой и приходят в восторг, видя, что те наконец получают заслуженную кару. Всё это – семена, которые западают в душу и сперва вызывают в ней лишь радость или печаль, но из которых не замедлят вырасти добрые наклонности.

Я мог бы сделать мои сказки более занимательными, введя в них некоторые вольности, которыми авторы привыкли их оживлять; однако желание нравиться никогда не могло заставить меня нарушить усвоенное мной правило – не писать ничего такого, что могло бы оскорбить стыдливость и нарушить благопристойность. Вот мадригал, сочинённый одной очень умной молодой девушкой и написанный ею на заглавном листке «Ослиной Кожи», которую я ей послал: