Наступление

«19 ноября 1944 года. Сегодня второй день, как мы окружены со всех сторон, будто на острове. Какую панику вызвали немецкие танки! Наши быстро отступили. У нас не было времени догнать роту. Пришлось выбирать из двух одно — остаться свободными или сдаться в плен. Решили, даже дали себе клятву, что будем держаться до конца.

Подбадриваем себя тем, что настоящие мужчины познаются в больших трудностях. Нас питает надежда, что сегодня или завтра придут наши.

С этого утра у нас появился «второй фронт». Жажда жжет горло, как раскаленное железо, от этого путаются мысли. Васко уже потерял уверенность. Часто выглядывает наружу. Все молчит, вздыхает. Похоже, у него зреет мысль сдаться.

День тянется мучительно долго. Сегодня только два раза стреляли по немцам. Бережем патроны.

Слышно, что стреляют все реже.

Половина девятого вечера. На какое-то время стало тихо и спокойно. Сидим с Васко, прижавшись друг к другу спинами, и молчим. Поворачиваю голову к нему. Он дремлет, но неспокоен. Вдруг немецкая ракета разрывает темноту перед нами. Васко вздрагивает и испуганно жмется к скале. Чувствую, как его трясет. Он шепчет мне на ухо, как будто боится, что нас могут подслушать:

— Ты здесь?

— Да.

— Наши и этой ночью не придут. — Он тяжело вздыхает и продолжает шептать: — Да, и этой ночью не придут.

У нас кончились сигареты. До сих пор только они радовали меня. Закрываю глаза, пытаюсь представить себе что-нибудь радостное и веселое, что было когда-то в моей жизни, но ничего не могу вспомнить. По телу пробегают холодные мурашки.

Васко положил голову мне на плечо и неспокойно спит.

Далеко впереди, около наших, вспыхивает красная ракета, за ней вторая, третья. Хочу, чтобы они не гасли так быстро, теперь они — единственная связь между нами и нашими товарищами. Их манящие отблески придают мне мужества. Там родина, кто-то из товарищей поднял вверх ракетницу, и вот эта связь между ними и нами теперь согревает мое сердце.

От холода дрожат колени. Низко над нами с воем проносится немецкий снаряд. Он летит в сторону наших позиций.

На востоке розовеет небо.

20 ноября.

Ночью одиночество и темнота выматывают нас до боли, а днем гитлеровцы сторожат нас, как шакалы, и не дают нам возможности показаться наружу. Наше присутствие у них за спиной им не нравится, но они терпят нас, сюда никто из них не решается подняться.

Через маленькую щель я слежу за каждым их движением и время от времени стреляю по ним.

Минуты и часы тянутся мучительно долго, как будто время из-за нас задержало свое движение.

Приближается полдень. Солнце припекает. Немцы справа осторожно приподнимаются. Один встал на колени и показывает сюда рукой. Крепко прижимаю пулемет и прицеливаюсь. Задерживаю дыхание. Кровь прихлынула к голове. Чувствую, как она пульсирует в виске.

Нажимаю на спуск.

Пули впиваются в камни, поднимают пыль, и немец, который показывал сюда, подскакивает как ошпаренный.

Гитлеровцы открывают огонь. Сразу прячусь под навес. Около корней колючего кустарника сердито свистит и шипит горячий свинец.

Через час снова до боли вытягиваю шею и выглядываю из укрытия. Около шоссе под нами два немца спокойно разговаривают и курят. Завидую им. Один из них пускает табачный дым через нос, и это заставляет меня глотать слюну.

Прицеливаюсь в них. Выпускаю половину диска. Через некоторое время на скалу обрушивается сильный удар не менее чем десяти мин.

Васко чувствует себя очень плохо. Тяжело смотреть на него. Губы его потрескались и опухли. Мы почти ни о чем не говорим. От жажды и мой язык стал опухать.

У Васко начался приступ лихорадки, глаза его влажнеют, а зубы дробно стучат. Я бессилен чем-либо помочь ему. Говорить что-то нет смысла. Беру его руку и слегка ее глажу.

— Еще немного, браток, потерпи, наши сегодня или самое позднее завтра будут здесь.

Он молчит, только учащенно и тяжело дышит.

Осторожно выглядываю из укрытия. Никакого движения и шума. Наступило временное затишье. Снова сажусь около Васко. Хочу поговорить с ним, чтобы ободрить друга, но не нахожу слов. Взгляд его угасает. Он подавлен отчаянием. Чувствует, что конец неизбежен. Медленно встает, ощупывает стену и осторожно выглядывает из укрытия. С болью в сердце наблюдаю за ним. Его ноги дрожат. Прежде чем я успеваю вернуть его назад, с противоположной скалы сердито лает немецкий пулемет. Васко хватается за левое плечо и глухо стонет.

Не знаю, что с ним делать. Переворачиваю его на спину. Он ослабел и весь пожелтел. Хочет что-то сказать мне, а губы его слиплись. Под ним образовалась лужа крови.

Как просто обрывается человеческая жизнь! Васко мечтал после войны учиться. У него была девушка, которую он любил. Он получал от нее письма и ей писал. А теперь он медленно угасает.

Через час Васко умер. Я сложил ему руки на груди, пока он еще не закоченел, завернул его в плащ.

Снова спустились сумерки. Теперь смерть не кажется мне такой страшной и загадочной.

21 ноября.

Вторые сутки как меня ранили. Солнце устало опускается за скалы. Обессилел, меня трясет. Нога опухла, ощущаю тяжесть пули в ней. Рана загрязнена, и я ничем не могу помочь себе. Рука дрожит, я едва удерживаю карандаш. Видно, и в эту ночь наши не придут. Я уже примирился с судьбой.

В моем карабине осталось всего два патрона. Пулемет мой рядом со мной, но без патронов он мертвое железо. Меня мучает мысль, что я не совершил ничего стоящего в своей жизни.

С трудом стаскиваю сапог с правой ноги и проверяю пальцем, смогу ли нажать на курок. Когда стемнеет, выползу, нагляжусь на небо и сам все сделаю…»