Настырный

— Охота тебе лаяться. Да еще в такую жару… — он говорил примирительно, почти просил. Ему очень хотелось, чтоб я забыл, какая между нами пропасть, раз уж связаны мы одной веревочкой. — Никакой я не палач. Я солдат. На плечах — погоны, в руках — винтовка. И дали мне ее не мух отгонять. Я солдат. И ты солдат. И ты убивал, и я убивал. Только ты — белых, я — красных. Спросят, за что, оба дадим один ответ — за родину, за свободу, за справедливость! Кто из нас прав, одному богу известно! А для людей прав тот, кто законы пишет. Взял власть — твоя правда! Ты еще не успел понять, что к чему, а тебя уже нарекли справедливейшим из справедливых, и любое твое слово сразу преисполняется высшей мудростью. Ляпнешь что-нибудь сдуру, а слова твои так растолкуют, что, когда они к тебе вернутся, ты только диву дашься, как же умно сказал. Ты отупеешь, мозги твои зарастут жиром, но ты всерьез будешь верить, что только тебе дано изрекать истину! И когда подхалимы начнут приписывать тебе то, чего ты никогда и не говорил, ты будешь утешаться мыслью, что именно так бы и сказал!.. Вот твоя хваленая справедливость! Ясно!

Закончил он свою речь спокойно, даже насмешливо, словно ему жалко было тратить слова на человека, который и возразить-то путем не может…

— Знаешь, Якуб, как бы складно ты ни говорил, я все равно знаю, ты врешь. На свете есть справедливость! Не твоя, а настоящая справедливость. За нее и погибли эти двое.

— Неохота мне с тобой спорить… Язык во рту, как суконный, башка трещит. Но я все-таки хочу, чтобы ты знал: эти двое погибли по собственной глупости! — Он сел, прислонясь спиной к дереву, облизнул пересохшие губы. — Они оба на железной дороге служили: русский — мастером, туркмен — помощником у него… Третьего дня получаем приказ занять станцию, там эшелон красных стоял — взять в плен. Погрузились на бронепоезд и — вперед! Приказ — это на войне закон, а раз закон, значит справедливый. Война! Даже если ты не захочешь убивать, тебя заставят. Иначе — пуля в затылок. Ну так вот. Верстах в десяти от станции бронепоезд вдруг останавливается. Выскочили на насыпь, смотрим. Вот эти двое, — Якуб указал в сторону могил, — колдуют чего-то на полотне. А путь разобран, саженей на двадцать шпалы повынуты. Вроде чинят… «Кто разобрал?» — «Красные!» Наган ко лбу — одно твердят: красные! Туркмен этот аллахом клянется, можешь себе представить? Начали ремонтировать. Эти тоже, как звери работали, я им, сукиным детям, чуть было не поверил. Провозились около часа. Ну, а красных уже, конечно, поминай как звали!.. Стали выяснять. Русский оказался большевиком, а помощник его — просто дурак, красивыми словами приманили. Красные, говорит, хорошую жизнь нам дадут. Вот идиот! Да если тебе обещания нужны, я тебя осыплю ими!..

— Будто вы не осыпаете. Только не больно вам верят.

— Ладно, верьте красным, если их слова вам больше по вкусу, — Якуб усмехнулся. — У них своя справедливость, у нас — своя. Эти двое пошли против нас. И погибли. Кстати, мы тогда предложили туркмену поджечь кладбище, вот это самое, обещали отпустить, если сделает…

— А свалили б на красных?

— Разумеется. Согласен, это не очень красиво, но во имя высшей справедливости… — Якуб засмеялся сухим, отрывистым смехом. — К тому же большевикам, и правда, ничего не стоит сжечь кладбище, ведь только и твердят, что бога нет. А люди поверили бы. Это стадо в любую сторону можно гнать, была бы палка в руках. И представьте себе, уперся, болван, и ни в какую: «Убивайте, а кладбище поджигать не стану!»

Я напряженно слушал Якуба. Ничего, кроме раздражения, не было в его словах. Ни сожаления, ни сочувствия.

— Пыжился, бесстрашие хотел изобразить. А умирать ему не хотелось — мальчонка оставался, тот самый, что прибегал. Эх, не напортил бы он нам. Я ему, дурак, говорю: «Русские тебя обманули. Пойми, не по пути нам с русскими! Зря сына осиротишь!» Думал он, думал, а потом говорит: «Лучше такие русские, как Гриша, чем такой туркмен, как ты!» На том наш разговор и кончился. Сына просил привести — проститься, я не велел. И зря, он скорей всего передумал бы, если б мальчонку увидел…

— Да… Твоя справедливость та же, что у царя.

— А что? — Якуб оживился, будто я напомнил ему что-то очень важное, чего он никак не мог вспомнить. — Когда власть была у царя, его и не называли иначе, как справедливым. Справедливейший был властелин.

— Чего ж его тогда свергли?

— Властью своей не пользовался. Царя доброта сгубила.

— Доброта? Здорово! Гноил людей в тюрьмах, расстреливал из пулеметов! По-твоему, это доброта?

— А ты видел, как он расстреливал? С чужого голоса поешь. — Якуб насмешливо улыбнулся. — Сказка дяди Николая!

— Не сказки! Царь его самого на пять лет в тюрьму запер! На чужбину выслал!

— Напрасно. Я бы на его месте не стал валандаться. Что толку ссылать? Только заразу большевистскую по всей России распространили. Шум подняли по всей земле.

— И хорошо. И молодцы, что подняли!

Якуб с ненавистью взглянул на меня. И выдавил пересохшими губами:

— Смерти им, подлецам, мало!