Настырный

— Но вы хоть запах-то учуяли? Шерстью там сильно пахнет.

— Как может пахнуть шерстью, если ее нет?

Неужто он обознался? Гуммат поднял руку, потрогал нос. Потом, прищурив один глаз, другим искоса поглядел на него. Внушительный нос, надежный. Неужели он мог подвести в такой момент?..

— Гуммат! — негромко позвал Курбан-ага.

Гуммат поднял голову, взглянул на председателя. Курбан-ага молча разглядывал его, словно видел впервые. И что-то, похожее на усмешку, почудилось Гуммату в его глазах.

— Вот что, братец… Мы с тобой люди взрослые. И никто нас сейчас не слышит. Может, нет дыма без огня? А? Ты прямо скажи. А Хоммак, шерсть, нападение — это так, для отвода глаз? Только давай без стеснения — оба мы мужчины. Может, у тебя с ней есть что?

Гуммат покачал головой, вздохнул огорченно.

— Вот уж не ожидал, Курбан-ага. Жена и то сразу поверила!..

— А ты хочешь, чтоб я верил всему, чему твоя жена верит?

— Да я думал…

— Ладно! — председатель решил закончить разговор. — Сделаем так. Ты с недельку последи за Хоммаком. Если ничего не обнаружим, придется наказать эту женщину.

— А может, документацию проверить?

— Чего ее проверять? Двух месяцев не прошло, как ревизовали.

Возразить было нечего. Гуммат попрощался и ушел.

Каждый вечер в течение целой недели Гуммат до полуночи сидел в канаве. И ни разу никто не появился: не то что сторож Джаман, никто из соседей-то не наведался. Одно вызывало сомнение. Хоммак с семейством ужинал на улице, потом они пили чай и сразу же уходили в дом. Значит, чего-то опасаются, за здорово живешь летом в комнате преть не станешь!

Прежде чем улечься спать, Хоммак обязательно выходил на улицу постоять. Стоял он всегда на одном и том же месте, возле виноградной беседки. На улицу не смотрел. Гуммат терялся в догадках. Чего он стоит? Проверяет, все ли спокойно? Перед тем как вернуться, обязательно покашляет на веранде… Зачем это — ведь не гость, в свой дом идет? А может, и нет ничего, просто вышел человек подышать — каково до утра-то в духоте? Что покашливает, это он для Гуммата. Пойду, мол, сейчас и лягу, а ты хоть всю ночь сторожи, ни черта не усторожишь!

Встречаясь с Хоммаком, Гуммат чувствовал себя неловко. Ему все казалось, что кладовщик приметил его прошлой ночью. Но тот здоровался, как прежде: спокойно, равнодушно, ни злобы, ни ненависти не было в его мутноватых глазах. Черт его знает: а может, и не пахло тогда шерстью? Может, померещилось? И не Хоммак трахнул его по скуле, а кто-нибудь другой? Например, Нуры. Подслушал ихний разговор, не разобрал, что к чему, да и подстерег его… Нет, опять не выходит — в ту ночь Нуры с поля не отлучался. Но ведь был кто-то, не сам же он себе глаз подбил! Вон синячище-то до сих пор зеленеет!..

Есть, правда, у него одна догадка, хотя распространяться о ней не стоит. Может, нечисто с этим домом? Не на старой ли он могиле построен? Тогда всего ожидать можно… Хотя, если это домовой, зачем ему на Гуммата лезть? Тем более не по личному делу человек туда сунулся… И потом фонарь. На кой черт домовому фонарь? Нет, с домовым не получается… А самое главное — не верит он в домовых! Отец ни в бога, ни в черта не верил, а он почему-то должен верить!..

На десятый день после ночного происшествия, когда синяк у Гуммата уже почти сошел, Гозель была оштрафована на десять трудодней за посягательство на колхозное добро и за попытку обелить себя путем клеветы на честного человека.

Когда Солтан рассказала Гуммату эту новость, ему стало так тошно, словно сырого мяса наелся. Ведь шерстью-то все-таки пахло! Приятный запах или неприятный, а нос его никогда не подводил! Была шерсть у Хоммака в хлеву, точно — была!

— Вот он, твой хваленый Курбан-ага! — вся в слезах выкрикивала Гозель. — Воров покрывает! Ну ладно! Отольются им мои слезы! Все равно: вор он! Ворюга!

— Вот ты кричишь, а доказать не можешь.

— А рожа твоя избитая — не доказательство?! Пускай люди болтают, что хотят, ты-то знаешь, что не Нуры тебя мордовал! Мужчина называется! Получил по морде и дай бог ноги? Да я бы сдохла, а не ушла оттуда!

— Не ори ты, ради бога, Гозель. Неужели нельзя потише?

— Рада бы тихой стать, если б вы мужиками были! Вон ты — пикнуть не смеешь перед Курбаном-ага!

— Ну хватит, перестань! Не последний день на свете живем. Если Хоммак вор, он свое ремесло не бросит. Заметишь что, придешь — скажешь.

— На кой ты мне сдался — приходить?! Я сама этот клубок размотаю! Плюнь мне в глаза, если я им спущу. Я ведь не боюсь ни Хоммака, ни председателя!

— Бойся не бойся — дело твое, а на работу ходить надо.

— Буду ходить. Жрите мои десять трудодней, черт с вами! Все равно вернете! Как миленькие вернете, да еще прощенья попросите! Не будь я Гозель!

Она скорчила одну из самых отвратительных своих гримас и ушла не простившись. Но Гуммат, почему-то, не рассердился.

7