Настырный

— Сама скажешь, если есть что.

— Да уж есть. Муку твою облегчить хочу.

— Какую еще муку?!

— Ну как же — Хоммак тебе здорово насолил! Фонарь под глазом поставил, заявление состряпал! Уж больно, говорят, хорошее заявление. — Гозель расхохоталась.

— Ты что, развлекаться сюда пришла?

— Ладно, слушай, — Она перестала смеяться и, подвернув под себя подол, присела на край кошмы. — Я разузнала, почему у Хоммака в хлеву шерсти не оказалось. Пронюхал он о нашем разговоре, понимаешь? Точно это — клянусь хлебом на твоем достархане! Ну, чего отворачиваешься?! Не хочешь — не буду говорить! Мне не больше всех надо!

— Ладно, не гомони попусту. Рассказывай.

— Значит, было так. Свекровь племянницы Бибиш сидела у матери Хоммака. Вдруг прибегает Энне, бледная, как смерть…

— Свекровь, племянница, мать — болтовня это все!

— А ты не торопись, слушай! Старуха потом Бибиш все рассказала, а та — мне. Хотя они и не знают, чего Энне напугалась, а мы-то знаем… Ну вот. Когда мы с тобой на террасе шумели, ко мне тетя Хесель пришла, жена Кандыма-ага. Она к нам каждый вечер приходит, у них корова уже не доит, старуха и берет у меня молоко для внучки. Так вот: «Слышу, — говорит, — это уж она мне потом рассказывала, — споришь ты с кем-то, я и не решилась окликнуть». Постояла она, послушала, и прямым ходом к Энне. Хотела только молока у нее взять, да не удержалась, рассказала все, что слышала.

— И что ж она ей рассказала?

— Все. Говорят, мол, Хоммак шерсть ворует да в хлеву прячет. Бабка-то и понятия не имела, что из этого получится. А Энне, не будь дура, сразу к Хоммаку!.. Это ведь такая стерва! Вы-то, мужики, таете перед ней, обмираете, как поглядит! А она склочница первая в деревне! В прошлом году сколько крови людям попортила! Сапу с Ата-шихом поссорила! Ну, черт с ней! В общем перепрятали они шерсть. Мешки теперь у Энне в кладовке. Вот тебе ключ — у нас замки одинаковые. — Гозель бросила ему небольшой ключик. — Чего молчишь? Ты вот что: если так и будешь тюком сидеть — лучше уйди с дороги, сама все сделаю! Боишься небось?

— Не боюсь. Не верю я тебе.

— Ну и не верь — нужна мне твоя вера! У тебя Курбан-ага есть — ему верь! Молись на него! Только он-то тебе не больно верит! Снял он Хоммака? Нет? И не снимет!

— Снимет! Рано или поздно снимет. А не снимет — заставим снять!

— Ишь ты, как разошелся! Больно смел стал! А может, ты просто глупый? Умом бог обидел, а?

— Хочешь поделиться?

— Могу и поделиться — жаль мне тебя. Веришь людям, заступаешься за них, а как тяжелый час, и поддержать тебя вроде некому. Курбану-ага он верит! Надо же!

— Верю. И буду верить! И Курбану-ага и другим!

— Ну и черт с тобой, верь! Давай сюда ключ!

— Иди, иди! Занимайся своими делами!

— А это дело тебе поручить?! Ты ж опять все провалишь! А мне платка на голове не носить, если не докажу твоему председателю! Он еще виниться передо мной будет — вот посмотришь!

— Ладно, не шуми! Может, опять кто подслушивает…

— У, трус несчастный!.. Ну гляди: погубишь дело — не жди милости — на весь свет опозорю! Ключ не потеряй, растяпа!..

Она ушла.

Село уже погрузилось в сон, когда Гуммат, захватив новый фонарик, вышел из дому. Так… Значит, в кладовке у Энне. Хорошо, что Реджеп овчарку свою увез в отару. Давно уже, года четыре назад. Бешеная собака неподалеку объявилась, и Реджеп, спасая своего волкодава, увез его в степь.

Когда тревога улеглась, он привязал у ворот маленькую собачонку. Но сучка эта ночи напролет скулила, лаяла и так всем осточертело, что пришлось Реджепу и от нее избавиться. Короче, собаки у них теперь нет. И самого Реджепа нет дома, — в деревне появляется в два месяца раз и, пробыв с женой пару дней, опять уезжает к отарам.

Гуммат, не таясь, прошел по двору, подобрался к сложенной из сырца кладовке и сразу открыл замок — ключ подходил точно. В нос ударил запах соломы и шерсти.

Прикрыв за собой дверь, Гуммат начал шарить по ней, ища задвижку. Задвижки не оказалось. Он прислушался. Все было тихо. Не зажигая фонарика, Гуммат напряженно вглядывался в темноту — должно же быть хоть какое оконце, а глаза сейчас привыкнут… Но темнота не рассеивалась. Гуммат зажег фонарь. Вон оно что! Маленькое окошечко заложено было кирпичами. Кладка свежая. Ясно. Он повел фонариком по стенам. В правом углу солома, а в левом… Вдоль всей стены, наваленные друг на друга, лежали огромные светлые мешки. Шерсть! Один, два, три, четыре, пять, шесть! Считай, по пятьдесят кило, и то три центнера!

Гуммат схватил горсть шерсти, выпиравшей из верхнего мешка, и поднес к фонарю. Белая, чистая! И запах! Тот самый запах. Значит, все-таки не подвел его тогда нос!

Душная, темная каморка уже не пугала Гуммата. Он долго стоял, поглаживая мешки, как человек оглаживает новый, впервые надетый костюм. Потом сел, опершись о них спиной, улыбнулся. Молодец баба, ничего не скажешь. Жалко, что он с ней так обошелся. Хотя хвалить ее, конечно, не стоит, особенно в глаза. Такой дай палец — всю руку откусит.