Наталья (московский роман)

— Я тебя ждал, Наталья, два дня. Два дня по двадцать четыре часа. Я тебя ждал каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновение. Ты знаешь, что это такое? Это восемнадцать тысяч четыреста восемьдесят мгновений, и в каждое из них я ждал тебя.

— Я понимаю, Санечка, но я не могла, Прости меня, я тебя очень прошу, я не знала, что это так на тебя подействует.

Она приседает и прижимает мою голову к груди, гладит меня рукою по голове. Какое-то напряжение спадает, как оцепенелость.

Она берет в руку флакон, отставленный мною:

— Ты это потому и пьешь?

Я тихо киваю, упираясь в ее грудь.

— Санечка, прости, я виновата…

Я уже совсем не обижен на нее, она абсолютно прощена, но не могу ей сказать об этом. Так я глупо устроен.

— Санечка… — она осторожно касается губами моего лица.

Приносит дубленку, бросает ее на пол и пересаживает меня. Она садится рядом. Обнимает меня, утыкается лицом в шею и шепчет:

— Саня… Саня…

Мы сидим так долго, и я не знаю, что к чему, знаю только, что она нужна мне и без нее не надо ничего. Абсолютно. Все не интересно, все пусто. Я испытал за эти два дня сполна. Я отодвигаюсь от нее; как она тепла… Достаю папиросу и хочу зажечь спичку. Рука не слушается. Она моментально щелкает зажигалкой, которая лежала на полу.

— Пожалуйста, возьми ту сигарету, я тебе принесла.

Я упрямо качаю головой и подвожу папиросу к огню. Она закуривается, и я глубоко затягиваюсь. Она внимательно сбоку смотрит на меня.

— Ну что, нравится?

— Саня, не надо…

— Ты ответь, нравится или нет?

— Пожалуйста, не надо.

— Слаб я. Как баба… Расклеился, самому тошно. Должен вообще уметь обходиться без тебя, все равно рано или поздно придется, — а не могу. Не могу без тебя… — фраза у меня теряется.

Она распечатывает пачку, проводя ногтем, рывком снимает чешую (коробочную) и нервно закуривает. Я впервые вижу, как она курит.

Она опять в новом красивом платье. Длинные высокие сапоги закрывают колени, слегка изламывая платье внутри. Она никогда еще не приходила в одном и том же, за исключением одного раза, когда она одевала натуральную замшевую юбку и кофту с капюшоном, вязанную толстой английской резинкой. Какая-то она была вся моя в этом, очень такая, как моя.

Раздражение все же не утихло до конца. А затаилось… Я опять окидываю ее взглядом, наверно ничего не соображающим.

— Опять новое платье, да, Наталья?

— Мама полгода назад купила, я его редко надеваю.

— Зачем! У тебя каждый раз новые платья, юбки, рубашки. У тебя много всего. А люди на улице, без рубля, в одних штанах годами ходят.

— Но, Санечка, если я даже выйду на улицу и отдам свое платье, этим я не одену всех и не помогу, — резонно отвечает она.

Но меня злит резон.

— Зачем выходить, когда у тебя все есть, — продолжаю дальше я.

— У меня ничего почти нет, все почти дарено…

— Тебе и заботы о них нет, главное — ты одета!

— Ты хочешь, чтобы я отдала это платье?

— Тебе и думать о них не надо.

Она встает и быстро снимает с себя платье. И остается в кружевном белье. Еще более красивом, чем платье.

— Хорошо, я иду на улицу и отдаю первой попавшейся свое платье.

Она поворачивается и идет к двери.

— Я только накину твою дубленку, если ты не возражаешь, — тихо говорит она. — Чтобы в психиатрическую больницу не забрали.

Непонятно, откуда берутся силы, я настигаю ее в два прыжка у самой двери, которую открывает ее рука, и сжимаю в объятьях.

— Наталья! Наталья!..

Она не может даже выдохнуть, так сжата.

— Са… нечка… за… душишь… меня.

Я целую ее лицо как безумный, потом отпускаю и возвращаюсь на место.

— Иди, — говорю я.

Она поворачивается и берется за замок. Мне хочется ее проверить до конца. А в чем тут проверка, проверятель? Наверно, я еще не вырос. Я успел нажать собачку, когда целовал ее, про которую она не знает.

— Санечка, дверь не открывается, — она так серьезно и озабоченно глядит на меня. Проверятелю расхотелось проверять дальше. Все-таки я не вырос.

— Оставь его мне.

Она вешает платье и садится рядом со мной.

— Я бы правда отдала.

— Я знаю. Все нормально, Наталья.

— Я уже все поняла и теперь никогда не буду больше не приезжать. Буду все бросать, оставлять, плевать на окружающее, прилетать и только сидеть с тобой. Не дай Бог тебя еще таким увидеть.

Молчание, знак согласия.

— Саня, что это такое? — она показывает глазами.

— Флакон, — отвечаю я.

Она перешагивает через это.

— А в нем?

— Эфедрин.

— Для носа?

— Да, но я принимаю для рта.

— У тебя плохо с ним?

— Очень, давно не целовали.

— Кто?

— Посторонняя женщина.

Она целует меня в губы.

— Вот я уже и посторонняя.

— По-моему, ты всегда была, — режу я.

Она отчужденно смотрит на меня:

— Саня, что сделать, чтобы ты успокоился? Я уже проклинаю себя за эти два дня: больше не пойду никуда, ни экзамены сдавать, ни диплом получать, ни…

— Ни?

— Домой…

— Правда?! — я впиваюсь в нее ожидающе.

Она ласково смотрит на меня.

— Саня, это приятно? — она дотягивается до флакона.

Я молчу.

— Ну, хочешь, я выпью вместе с тобой?..

— Да. Но это очень горько. Подожди, — я встаю с пола. Беру плитку шоколада в комоде, отламываю кусок: — На…

— Спасибо. Откуда у тебя такой шоколад? Мой любимый.