Наталья (московский роман)

— Ты, конечно, не ел вчера ничего? Я ведь из-за этого приезжала.

Она раскрывает пакет и достает из него свертки, пакеты, хлеб, два больших апельсина. Достает из шкафа тарелки, дает мне в руку вилку и говорит:

— Ешь, Санечка. Тебе надо быть сильным…

Она уходит ставить чай.

— Наталья, так жаль, что я уехал вчера. Я так расстроился. Дай я тебя поцелую. С праздником тебя!

— Спасибо, Санечка. Чем ты вчера занимался?

— Я… — я почему-то заминаюсь, мне непривычно, она впервые задает такой вопрос.

— Я… познакомился вчера с красивой женщиной.

Она улыбается.

— Ну, видишь, что ты за мальчик, нельзя тебя на день одного оставить, как ты с кем-то знакомишься. Опять на улице?

— Э-э… не-е… да…

— Прямо скажем?

— На улице.

Она смеется, я улыбаюсь.

— Так ты и меня «снял», так это у вас называется?

Забавно слышать от нее это слово.

— Хоть бы приревновала…

— Зачем, Санечка, я не ревнивая. У тебя умная голова, сам выберешь.

— Я уже выбрал.

— Что, прощаемся, да?! — искорки лучиками — в ее глазах.

— Да! — сакраментально говорю я.

— Ох, Саня, — она бездыханно падает мне на шею.

— Не прощаемся, — доканчиваю я.

— Ну вот, только обрадовалась, — она смеется.

— Наталья… Дай я поцелую твои глаза.

Она подставляет их, и я целую. У нее прекрасные глаза. Самые лучшие глаза в мире.

Она отрывается от меня:

— Саня, ешь, пожалуйста, — тихо говорит она. — А то что я потом буду с тобой делать… — она опускает глаза.

— Ух ты, какая расчетливая! Ну, Наталья!

Она смеется, обнимая меня за плечи.

— А что, я не права?! Все говорят: путь к сердцу мужчины лежит через желудок.

— Какая меркантильная! И эгоцентричная.

— Да, я такая! — радостно подтверждает она.

Сама делает чай. И когда я наедаюсь до отвала, впервые толком за два дня, внимательно разливает его в стаканы, и мы пьем горячий.

Она достает сигареты, пододвигает их ко мне, вынимает новую красивую зажигалку, а старую серебристую забирает заправлять. Ритуал.

— Хочешь, чтобы я тебе закурила?

— Да.

Она распечатывает пачку, сбрасывает золотистую полоску, прикрывающую фильтры, и щелкает красивой зажигалкой. Я впервые вижу у нее в руках сигарету. У нее элегантно получается. Легко как-то и мягко, будто это и не сигарета. Она передает ее мне зажженную. Я затягиваюсь глубоко и выпускаю дым.

— Вот пепельница, — она встала и подала ее из шкафа.

— Ты чего такая радостная сегодня?

— Тебя увидела…

— Вчера, наверно, хорошо погуляла?

— Очень хорошо! Целый вечер просидела у себя в спальне и читала Шекспира на английском. Классно писал…

— Вы же соби…

— Да, мы собирались, да не собрались. Поругалась с ним и сказала, что вообще никуда не пойду. Надоело, начал выяснять, где днем была и не много ли я занимаюсь. Я ненавижу эти намеки.

Какая я свинья, а я думал о ней плохо, что она гуляла, развлекалась.

— Но он прав.

— Ты решил быть его адвокатом?

— Нет, просто это моя вина и мне неудобно, что у тебя неприятности из-за меня.

— Санечка, не вали на себя все грехи мира. Я взрослая женщина и сама разберусь, что мне делать и как поступать. Мне ведь не пять лет, и я не твои девочки с курса.

— Наталья, сто раз я тебе говорил: у меня нет девочек с курса. Ты, наверно, с русской фольклористикой знакома. Так вот, она убеждает: где живешь, там не с…шь.

— Фу-у, какой ты грубый, Санечка, — и улыбается. — Впервые слышу, как ты ругаешься при мне. У тебя это хорошо получается, Саня. Скажи еще что-нибудь, мне нравится.

— Благодарю за признание.

Она приближает ко мне свои губы:

— Ты разозлился?

— Немножко.

— Все, сменим тему: хочешь, я тебя поцелую?

— С позавчерашнего дня.

— Какой ты глупый, Санечка. Почему ж ты молчал! — Она целует меня. — О такой чепухе говорили.

Она снимает все с себя, туша свет и сигарету. Я обнимаю ее.

Она была странна в любви. После первого прикосновения или поцелуя она отключалась от всего здешнего и земного, впечатление, что она впадала в состояние транса (полузабытья, отрешенности, небытия); лишь изредка постанывала, когда я причинял ей (умышленно) сладкую боль. И только потом, постепенно, она приходила в себя. Как бы возвращалась из того состояния блаженства и полузабытья. Иногда она говорила шепотом:

— Санечка, это было прекрасно. Так не было никогда. Но я ничего почти не помню… — в темноте я чувствовал опять эти искры в ее глазах: — Напомни…

Я напоминал.

Я обожал ее в этом состоянии нездешнего тихого экстаза с негромкими вскриками. Она была моя и не моя, здешняя и нездешняя, принадлежала мне, не принадлежа, уносясь куда-то далеко, в одной ей доступные глубины, и нехотя возвращаясь оттуда; я вводил ее в это состояние, она жарко, горячо целовала, благодарила меня, а мне не верилось, не понималось, что это я и ей нравится это, происходящее от меня.

Я себя вообще считал каким-то ничтожным, недостойным ее и получившим незаслуженное.

Я целую ее грудь, едва тронутую… У нее необыкновенная грудь, такая нежная.

— Наталья, у тебя бесподобная грудь, — я целую пурпур бархатного соска, слегка прикусывая.

Она вздрагивает.

— Санечка… — она гладит мою голову рукой, ерошит мои волосы. — До Аннушки она была другой, такой упруг… вообще, все тело изменилось.

Она вдруг грустна.