Натюрморт с женщиной

— Веселая история. А сами-то чем занимаетесь?

— По механической части. На бульдозере, на тракторе, на сенокосилке, на любой технике. Как говорится — от ведра до самолета. На все руки от скуки.

— И дети есть?

— Есть и дети. Две  и один пацан. Все  что ничего. Один сын — не сын. Два сына — полсына. Три сына — это сын. А жену я схоронил прошлой зимой. Простудилась легкими, так и истаяла.

— Да, — откликнулся Егор, — горя на земле не убывает. А сейчас-то куда направляетесь?

— К брату в Апатиты.  у меня там старшим мастером. Стосковался по нему. Дети уже в силе, самостоятельные, отошли душой. Ну, я и  уехать. Потом видно будет, куда поворачивать.

— Проще было на поезде.

— А я никогда на самолете не летал, — хмыкнул он.

— Трудно там. И климат нездоровый.

— Ничего. Я сам здоровый. Шкура толстая, как-нибудь перемогусь.

Утробный голос внутри павильона объявил посадку. Они вышли за стеклянные стены павильона под навес, с которого в разных местах прерывистыми струйками стекала вода, собиравшаяся на крыше. Постояли, покурили.

Он стоял под дождем, с усмешкой прислушиваясь, как в отдаленном будущем, точно капли дождя, падают начальные слова легенды о нем.

Ясность, намечавшаяся вначале, уходила, оставляя неразмытыми отдельные детали: низкое небо, стеклянные стены, навес, тяжелое зданропорта напротив павильона.

Важны детали, подумал он. Часто образам не хватает деталей. Неповторимы только частности. Вкус сигареты, линия подбородка, цвет поцелуя, запах душевной тоски. Все остальное — серенький дождь. Начинается, когда его не ждешь, и уходит, когда захочет.

— Пора, — неуверенно сказал Павел Васильевич.

Егор не ответил, приподняв плечи, чтобы не капало за шиворот, зашагал к выходу на летное поле. Павел Васильевич двинулся следом.

У выхода перед калиткой дежурная в форменном пальто терпеливо ждала, пока соберутся и закончат прощание немногочисленные пассажиры. На поле за калиткой стояла тележка без стен, но с крышей. Пассажиры уселись в тележку, она сделала два зигзага и один виток по бетонному полю и подкатила к самолету. Он улыбнулся: проще было дойти пешком. Но тележка входила в стоимость билета, как и ветер. У самолета ветер был еще сильнее и настойчивее, но толкался в одном направлении, и можно было повернуться к нему спиной.

Какого цвета ночные облака? — думал он, поднимаясь по трапу и глядя поверх фюзеляжа на убогое утреннее небо, не собиравшееся светлеть. Отсюда они темно-синие, почти фиолетовые, потому что самолет освещен. А сверху, куда уже достигает рассвет, они светло-серые. Они сами по себе и связаны только с ветром. Он может их высветить или совсем разогнать. Окрашивает только солнце. Хорошо бы написать рассказ, где не будет ничего, кроме человека, наделенного одиночеством. И природы, лишенной этого качества. А цвет меняется от настроения. У природы нет цвета. Цвет — свойство глаза. А глаза — зеркало души. Значит, цвет — это настроение. Импрессионисты были правы.

Прерывая свои упражнения, Егор спросил:

— Скажите, Павел Васильевич, какого цвета небо?

— Голубое небо, оно всегда голубое, — ответил за спиной высокий голос.

— Правильно. Вы добрый человек. Для меня оно цвета старого кровоподтека. Значит, я злодей.

— Вы крепко простудились. При температуре все кажется темнее. Вам на ночь нужно выпить водки с крепким чаем и как следует пропотеть.

Поднявшись по трапу, Егор сунул куда-то чемодан, снял шапку и пошел по пустому холодному салону в хвостовой отсек, сел к окну. Рядом шумно скрипнул Павел Васильевич.

В иллюминатор было видно тяжелое зданропорта и наполненный светом стеклянный павильон, людей в нем разглядеть было трудно, но какая-то живая масса шевелилась в прозрачном кубике.

Прекрасная тема для рассказа, подумал Егор. Человек и природа. Один на один. Природе плевать на человека. Осенью — дождем. Зимой — снегом. Человеку, в принципе, тоже плевать на все. Но он смотрит на природу сквозь настроение. Осенью — . Зимой подавленное море шумит. Потому что природа — это берег залива где-нибудь в Дюнах. Песок, валуны, шепот сосен. Шепот значительный, со смыслом, и непонятно, то ли сосны поют, то ли сплетничают, то ли скрипят от старости. Человек садится на валун, дышит ветром, слушает море и ждет. А сосны шумят, черт бы их ! А по берегу — вот оно — по берегу идет девушка с развевающимися,  янтарного цвета волосами и в белом платье. Девушка идет босиком по песку, красиво держит на отлете босоножки, бежевые, с коричневыми бантами. Девушка идет сказать, что ее уже тошнит от пошлых сюжетов.

Трап отъехал от самолета, и Егор, сдерживая нарастающую улыбку, увидел в проходе между рядами пустых кресел женщину в зимнем пальто, серых сапогах и пестром платке. Лицо женщины неподвижно и замкнуто.

А ключ потерян, подумал Егор. Он встал, сгоняя с лица улыбку, и протиснулся мимо удивленного Павла Васильевича.

— Здравствуй, — сказал Егор. — Наконец-то.