Национал-большевизм

Нужно ли бороться с завистью? — Еще бы! Что может быть отвратительнее ее? Нужно изобличать ее пустоту и неправду, нужно ее побеждать апологией добра и деятельной любви. Но пока она не исчезла (в процессе истории она не исчезает, а, напротив, растет), следует учиться пользоваться ею для благих целей. Она подобна ядам. Не будь ядов, не было бы и лекарств.

Нет ничего хуже на свете, нежели плоскодонный оптимизм. Именно он-то и рождает всевозможных доктринеров и фанатиков, тем более ожесточающихся, чем суровее противостоит их рассудочным выкладкам жизнь. В конце концов такие оптимисты — глубоко неинтересные люди.

Пессимисты глубже и ярче их приблизительно настолько, насколько «Ад» Данте глубже и ярче «Рая»… «Где великий человек открывает свои мысли, там Голгофа», — говорит Гейне. «Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселия» — сказал Екклезиаст.

Необходимо исчерпывающе и всесторонне прочувствовать и продумать провозглашенную совершеннейшими религиями истину, что «мир во зле лежит».

И только тогда, — по иному, по новому, — можно преодолеть пессимизм, сохраняя его как ступень к высшему знанию и не отказываясь от него в отношении к миру, лежащему во зле. «В горе счастья ищи» — учил старец Зосима Алешу Карамазова.

«Прекрасное выше, чем доброе: прекрасное заключает в себе доброе» (Гете). Этот афоризм можно противопоставить упрекам в «аморально-эстетическом» подходе к историческим и политическим проблемам (Цуриков по моему адресу на евразийском диспуте в Праге).

Теперь часто говорят о «сверхэтике», о «гиперэтике». Гете и Ницше предуказали новую таблицу ценностей, ориентированную на красоте («гармонии»), как высшем и плодотворнейшем принципе. Наш Вл. Соловьев отводил «теургии» главу угла положительного миросозерцания. Достоевский утверждал, что именно Красота спасет мир.

Нельзя противополагать этику эстетике: эстетические категории не отвергают, а «снимают», «отменяют» этические, претворяя их в себе. Они проникают глубже, и часто то, что «иррационально» для морального сознания, может быть освоено, уяснено эстетическим.

Впрочем, в настоящее время сама нравственная философия преодолевает рационалистический морализм «правил поведения», которыми полонил ее Кант…

Политика, история, государство — предметы познания, не поддающиеся отвлеченному этическому подходу, не исчерпывающиеся им. В частности, «великие люди» почти сплошь представляются «злодеями» бедному и выхолощенному анализу абстрактной «совести». Вспомните отношение Толстого к Наполеону. Толстой вообще очень характерен как представитель последовательно «этической» трактовки истории и культуры. И не случайно его «трактовка» есть сплошное «отрицание» и той, и другой.

Худо, когда государственный деятель, подобно Керенскому, занимается больше «спасением души», нежели государства: он не спасет ни государства, ни души.

Аристотель называл политику «наиболее могущественной и архитектонической наукою». Часто и не без основания в политике видят «грязное ремесло». Но в то же время она, пожалуй, возвышеннейшая функция человека и человеческого общества. Один современный автор усматривает в ней «практическую социологию»: «чтобы политик мог с успехом заниматься своим делом, он должен быть и ученым, и художником, ибо политика и морально, и материально является наиболее высоким занятием: она одновременно и наука, и искусство» (Бенеш, «Речи и статьи»).

Политика причастна таинственным глубинам человеческой души. Воля к власти, воля к подчинению и поклонению, тайна свободы и авторитета, логика истории, законы массовой психики, феноменология прекрасного, диалектика нравственности, поле битвы добра и зла — в море всех этих величайших вопросов непрерывно погружен политик. И не мыслью, не рассуждением только, а всеми стихиями своего существа. Эмоции философа, ученого, художника: какое душевное и духовное богатство! Но кругом — опасности, соблазны, «прелести». В этой вечно боевой и вместе с тем неверной, переменчивой атмосфере философу легко сбиться на софиста, ученому — превратиться в несносного забияку научного полусвета, художнику — выродиться в спортсмена, азартного игрока или ремесленника. И как естественно часты такие превращения!..

Саллюстий приводит демократически гордую фразу Мария, как известно, не принадлежавшего к родовой аристократии:

— Мои раны на груди — вот мой герб, мой дворянский титул!

Современная наша партийная аристократия, старая большевистская гвардия в аналогичных случаях заявляет:

— Рубцы от каторжных цепей, мозоли от сибирских дорог, эмблемы подполья и тюрем — вот наш герб, наш почетный титул!

Что-то скажут ужо-тко красные хозяйственнички и крепкие частнички — чумазая аристократия будущего? Разве вот что:

— Наш славный герб — «огни, воды и медные трубы». И девиз на гербе — из незабвенного Козьмы:

— Козыряй!