Национальный предрассудок. Эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

Память о таинственной красавице и безвозвратно исчезнувших восторгах любви повергает их в печаль на всю оставшуюся жизнь. Ты и представить себе не можешь, любимая, как я трепетал, читая эту сказку, как сравнивал тебя с этой сказочной красавицей, как радовался, что ты, в отличие от нее, живешь в одном со мной мире и хоть и так же красива, но не столь загадочна. Поверь, я бы этого не вынес, клянусь тобой! Когда закончу том (Стихотворения и поэмы, 1820 г. – А. Л.), сказать трудно. Три-четыре вещи завершены лишь наполовину, но торопиться только ради печати не стану; они будут писаться или ждать своего часа в зависимости от вдохновения. К Рождеству, быть может, и выйдут, однако уверенности в этом у меня нет. А впрочем, стихи теперь – дело столь же привычное, как и газеты, и я имею такое же право заваливать читальни и гостиные стишками, роящимися в неоперившемся мозгу, как и все прочие. <…> Последний час, сам даже не пойму отчего, пребываю в отличном настроении. В самом деле, отчего? Когда я беру свечу, иду в свою одинокую келью и засыпаю, не рассчитывая, что увижу тебя завтра утром или на следующий день, или через день, – передо мной разверзается бездна. Я же увижу тебя – и никого другого, кроме тебя, – через месяц, не позже, пусть всего и на час. Если уж быть с тобой в Лондоне, то продолжительное время, а не накоротке; предпочел бы, нежно тебя поцеловав, сидеть здесь в одиночестве за письменным столом, а не погрязнуть в ненавистной мне литературной суете. Пиши же мне (а я буду писать тебе): твои письма продлевают мне жизнь. Не могу передать тебе, моя любимая девочка, как я люблю тебя.

Всегда твой Джон Китс

* * *

25 июля 1819

воскресная ночь

Радость моя,

надеюсь, ты не ругаешь меня за то, что я не выполнил твоей просьбы и не написал в субботу. Мы вчетвером с утра до вечера играли в карты в нашей комнатушке, и никакой возможности писать не было. Теперь Райс и Мартин ушли – и я свободен. Браун, увы, подтвердил, что тебе нездоровится. Ты не можешь себе представить, как мне хочется быть с тобой, я готов умереть ради одного проведенного с тобой часа – что такое жизнь без тебя?! Говорю «ты не можешь себе представить», ибо невозможно, чтобы ты смотрела на меня теми же глазами, что я – на тебя; такого просто не может быть. Прости, если сегодня вечером буду немного отвлекаться: во-первых, весь день я просидел над необычайно абстрактной поэмой (вероятно, над «Гиперионом». – А. Л.), а во-вторых, я очень тебя люблю – и то и другое может служить мне оправданием. Поверь, тебе не пришлось долго овладевать моим сердцем: не прошло и недели после нашего знакомства, как я признался тебе в любви, однако письмо это сжег, ибо, когда увидел тебя в следующий раз, мне показалось, что ты питаешь ко мне неприязнь. Если когда-нибудь ты испытаешь к мужчине такое же чувство, какое я при первой же встрече испытал к тебе, – мне не жить. Однако попрекать тебя не стану, а лишь возненавижу, если такое произойдет, себя самого. И приду в бешенство, если предмет твоей любви будет тебя не достоин. Может, я и безумствую; если это так, то падаю перед тобой на колени. Прости и за то, что привожу строки твоего письма, меня покоробившие. Про мистера Северна ты пишешь: «Тебе должно быть приятно, что ты вызвал у меня куда большее восхищение, чем твой друг». Любимая, я никогда не поверю, что во мне, особенно в моей внешности, было, есть и будет хоть что-то способное вызвать восхищение. Мною нельзя, невозможно восхищаться. А вот тобой, любимая, я и впрямь восхищаюсь. Безумное, до обморока, восхищение твоей красотой – это все, что я могу тебе дать. Среди мужчин я занимаю то же место, что брюнетки со вздернутым носиком и густыми бровями занимают среди женщин; меня способна увлечь лишь та женщина, у которой такой же жар в груди, как и у меня. Ты поглощаешь меня вопреки мне самому – только ты одна. Я вовсе не стремлюсь к тому, что принято называть «устройством жизни»; каждодневные хлопоты вызывают у меня дрожь – однако ради тебя готов хлопотать сколько угодно, хотя, если я буду знать, что домашний уют прибавит тебе счастья, я скорее умру, чем стану ему способствовать. Во время прогулок две мысли доставляют мне наивысшее наслаждение: о твоем прелестном облике и о моем смертном часе. Ах, если б только я мог лицезреть и то и другое одновременно! Мир мне ненавистен: он подрезает крылья моему своеволию, и я бы с радостью испил сладостный яд с твоих губ и покинул этот мир навсегда. Ни от кого другого я бы этот яд не принял. Просто поразительно, насколько безразличны мне все прелести, кроме твоих, – а ведь было время, когда одной ленты на шляпке было довольно, чтобы меня увлечь. После всего сказанного мне уже не подыскать более нежных слов, а потому умолкаю, покуда не получу ответного письма, ибо тысячи мыслей отвлекают меня. Воображаю тебя Венерой и, подобно язычнику, молюсь, молюсь, молюсь твоей звезде.

Вечно твой, прелестная звезда,

Джон Китс

* * *

16 августа 1819

Уинчестер