Национальный предрассудок. Эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

Меня часто спрашивают, есть ли сходство между моим образом и реальным человеком. Меня это интересует не больше, чем есть ли сходство между Филиппом на картине Веласкеса и живым Филиппом или Карлом на картине Тициана[414] и настоящим Карлом. Я не сомневаюсь, что какой-нибудь придирчивый негодяй со временем развенчает меня в своей книге «Правда о Шоу», которая во многом будет справедливой. Быть может, какому-нибудь иностранному творцу, далекому от англо-ирландской среды, удастся создать труд, такой же неожиданный и нелестный, как висящий в Национальной галерее портрет Нельсона[415] кисти турецкого миниатюриста. Как и все люди на свете, я одновременно исполняю много ролей, и они, эти роли, в равной мере для меня характерны. Для одной аудитории я владелец дома в Аделфи[416], для другой – «один из этих проклятых социалистов». Оживленная клубная дискуссия юных девиц о том, что точнее меня характеризует – «старый тупица» или «престарелый псих», закончилась тем, что было единодушно принято третье определение – «зажившийся зануда». А ведь есть и такие люди, которые считают, что мне нет равных. Короче говоря, я – это не только то, что я сам о себе думаю (а думаю я о себе очень по-разному, в зависимости от времени и обстоятельств), но и то, каким меня видят другие. Ведь гений отличается от обычного наблюдательного человека не тем, что многое замечает, а тем, что умеет отличить главное от второстепенного. Приведите одного человека на Флит-стрит, спросите его, что он видит, и он распишет вам во всех подробностях, какого цвета автобусы, какого пола лошади, назовет номера машин, опишет вывески пивных, внешность и примерный возраст людей. А другой человек, который ничего этого не заметит, скажет, что Флит-стрит – это лестница Иакова, по которой с неба на землю и обратно снуют ангелы.

По странному совпадению, я, как и святой, чьим именем меня назвали, не ем ни мяса, ни рыбы, ни дичи, не курю (будь то табак или любая другая отрава) и не увлекаюсь спиртными напитками и наркотиками. Не хожу в монашеской рясе, подпоясавшись веревкой, но на одежду трачу не больше (а то и меньше) тех, чей доход составляет четвертую часть моего. Уже без малого пятьдесят лет я не испытываю недостатка в средствах и мог бы жить припеваючи, ничего не делая. Однако я, как пролетарий, тружусь каждый божий день. Если воздержание и трудолюбие и есть праведность, меня вполне могли бы причислить к лику святых и я бы занял место рядом со своим тезкой святым Бернардом.

Существует легенда, будто я продукт аскетического, пуританского воспитания. Всё это выдумки. Единственное вероучение Ирландской протестантской церкви, которое мне внушили в раннем детстве, сводилось к тому, что все католики после смерти отправляются прямиком в ад, а все протестанты, и в первую очередь послушные дети, – в рай. Во все это, однако, я верил только до тех пор, пока не сменил штанишки на бриджи, после чего меня воспитывали в атмосфере столь скептической, богемной, анархистской, а с точки зрения образования – эстетской, что десяти лет от роду я был уже убежденным атеистом, который, не питая никакого благоговения перед Троицей, с глубочайшим уважением относился к Микеланджело и Рафаэлю, к Генделю, Моцарту и Бетховену. Писать я начал без энтузиазма и амбиций, поскольку писательство было у меня в крови. Как бы то ни было, я последний человек на свете, которого можно назвать аскетом – как в теории, так и в практике.

Мало сказать, что я невоздержан, я – самый беспробудный пьяница в своей изрядно пьющей семье: мой отец довольствовался просто спиртным, для меня же алкоголь настолько слаб, что я скорее выпью парафинового масла, чем бренди. Трусы пьют спиртное, чтобы заглушить потребность в настоящих возбудителях, я же избегаю алкоголя, чтобы испытать их в полной мере. К тому же я являю собой прискорбный пример того, что запойный труженик ничем не лучше, чем запойный пьяница. Помните автобиографию Герберта Спенсера[417], в которой он предостерегает нас от работы? А я ужасно тоскую, когда не работаю. После месяца непрерывной работы у меня раскалывается голова и я даю себе слово устроить перерыв, не садиться за стол после обеда, работать только два часа в день, но тщетно: каждое утро меня вновь охватывает неутолимая жажда трудиться, и я ничего на свете так не боюсь, как выходных дней.

Нельзя сказать, чтобы писатели были совершенно равнодушны к деньгам – вовсе нет, но любой человек, который стремится к материальному благосостоянию, никогда в жизни не станет профессионально заниматься литературой. Есть религиозные ордены, при вступлении в которые вы обязаны пожертвовать всем, чем владели, до последнего гроша. Члены ордена даже одежду себе выбирать не вправе. Но зато им не приходится думать о хлебе насущном, и, куда бы они ни поехали, они могут по крайней мере три дня жить за счет ордена. Однажды я спросил своего знакомого, члена ордена, есть ли отрицательные стороны в такого рода существовании.