Национальный предрассудок. Эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

– Как вам сказать, – собравшись с мыслями, ответил он. – Наша индивидуальность развивается столь своеобразно, что в сорок лет у всех служителей ордена появляются самые разнообразные причуды.

Объясняется это, по-видимому, тем, что из-за отсутствия материальных затруднений происходит чрезмерное развитие личности – правда, у тех, кому есть что развивать и кого не приучают, как солдат, жить не думая.

Лучше всего сочинять пьесы на необитаемом острове – ведь писателей труднее организовать, даже в их собственных интересах, чем собак. На бумаге они – образец добродетели, на деле – закоренелые анархисты, сварливые, изнеженные, в споре каждый из них то и дело выходит из себя, а мнение, отличное от его собственного, воспринимает как личное оскорбление. Журналистика, будучи институтом общественным, их дисциплинирует, но тем сочинителям, которые сидят в четырех стенах и высасывают свои опусы из пальца, которых никто не издает и которым никто не противоречит, – тем никогда не научиться, если только они не наделены отменным чувством юмора, жить в обществе, и политикам приходится разговаривать с ними как с пришельцами из другого мира.

Когда я впервые беседовал с Анатолем Франсом[418], он спросил меня, кем я себя считаю.

– Гением, как и вас, – не моргнув глазом, ответил я. Однако ему, с его французской благопристойностью, мои слова показались столь нескромными, что он поспешил возразить:

– Что ж, шлюха имеет право говорить, что торгует удовольствиями.

Я не обиделся: ведь все художники действительно зарабатывают себе на жизнь тем, что торгуют удовольствиями, а не философствуют и пророчествуют. Кроме того, сравнение писателя со шлюхой было не внове для автора «Профессии миссис Уоррен». Но почему он не сказал: «Кондитер имеет право называть себя торговцем удовольствиями», что было бы так же верно? Или ювелир? Или любой лавочник, торгующий сотнями товаров, которые не являются жизненно необходимыми и имеют ценность лишь эстетическую? Что же до меня, то я никак не могу признать себя торговцем удовольствиями. Да, читатели и зрители получают удовольствие от прочтения и просмотра моих пьес, это и дает мне возможность зарабатывать на жизнь. Но мне слишком хорошо известно и другое: пустые и нуждающиеся драматурги вынуждены исключительно ради денег торговать сомнительными удовольствиями, замешанными на непристойности, шутовстве, богохульстве, безнравственности и клевете. Даже самая лучшая пьеса, чтобы привлечь зрителей, пусть немногочисленных и избранных, должна быть кассовой, развлекательной. Даже нашему величайшему драматическому поэту Шекспиру, чтобы остаток жизни прожить в достатке и почете, приходилось сообразовываться с тем, «как вам это понравится».

Нет никаких сомнений: каждый человек, независимо от того, художник он или нет, в определенных обстоятельствах смущается, как ребенок. Но каждый человек, чья профессия состоит в том, чтобы воздействовать на других людей, – будь то художник, политик, адвокат, пропагандист, организатор, учитель и так далее, – должен уметь подать себя, сыграть роль. Крестьянину, который только и делает, что копается в земле и собирает урожай, сквайру, который только и делает, что охотится да ест, математику и физику люди, играющие в оркестре или выступающие с трибуны, могут показаться позерами, однако, когда они сами выражают свои потребности и желания, то замечают, что без позы не обойтись и им. Если же они останутся самими собой, то попросту потеряют дар речи. Иными словами, так называемая поза – это лишь технический прием, необходимый в определенных обстоятельствах. Поза отвратительна, лишь когда она неуместна: тот, кто позирует за обеденным столом, уподобляется генералу, который садится обедать со шпагой на бедре, или зубному врачу, который кладет бормашину рядом с прибором – чтобы показать, что она у него есть. Впрочем, не может же он всегда ходить без своих инструментов!

Притом что святой Бернард и святой Фома были такими же неисправимыми эгоистами, как и я; точно так же, преисполнившись решимости действовать по-своему, пренебрегали интересами и желаниями своих семей и всегда, любой ценой, избирали самый удобный для себя путь, – непонятно, почему непосильным трудом и лишениями они погубили себя, когда им было вдвое меньше лет, чем мне. Произошло это не потому, что они считали себя Божьими слугами, ведь и я считаю себя слугой творческой эволюции, что в конечном счете одно и то же и что делает меня таким же, в сущности, религиозным существом, как и они, существом, для которого еда, питье и рождение детей – лишь досадная необходимость по сравнению с тягой к более обширным и глубоким познаниям, к лучшему пониманию, к умению владеть собой и создавшейся ситуацией. Поэтому я не вижу оснований, почему бы и меня когда-нибудь не канонизировать. Быть может, так оно и будет.