Натурщица Коллонтай

А твоя есть. Светится, кружится по небосводу, желание загадывает, напоминает всем, кто именно заслужил о себе такое, чья бабушка и чья Шуринька.

Знаешь, я в тот день, как узнала, не выдержала и до того, как принять позу, сказала об этом на всю аудиторию, чтоб поздравили, что так, мол, и так, сегодня наша фамильная планета начала кружение с новой силой, с твоей, моя родная.

Они зааплодировали как ненормальные, даже встали. И я тоже стояла перед ними, уже к уроку углём готовая, без ничего, какая есть, в одной лишь собственной натуре, но только гордая и счастливая, благодарная их хлопкам за тебя.

Потом сказали мне, правда, что мало кто знал из них, что Коллонтай это деятель, они подумали, что просто бабушка моя, и всё. Но это никак не умаляет значения этой малой планеты, это просто говорит о недоумстве некоторых студентов-рисовальщиков в силу своей молодости и неглубокой поверхности образования.

Думаю сходить к нам на Новодевичье, может, договорюсь, чтобы довысекли на твоей доске эти сведения, кроме международного движения.

Как считаешь, получится у меня? Средства у меня теперь не вопрос, после смерти Леонтий Петровича имею, так что подождём, что скажут в кладбищенской конторе.

Теперь другое.

В том году было сорок мне, не забыла?

Справлять не стала.

Во-первых, не с кем, во-вторых, не справляют такие числа, не принято, говорят.

К беде.

Теперь о ней.

Уехали они, Шуринька, все пять. Улетели в город Вену, чтобы потом оказаться где получится, но через Израиль. Так теперь делают все, кто евреи или несогласные жить дальше. Он мне рассказал, Паша, встречались напоследок с ним. Приехал сказать «прощай» и привёз Мишеньку.

У меня сидели, на Метростроевке.

Миша мой вырос не узнать, в школе, говорят, хорошо идёт по всем начальным предметам. Я ведь его после тех событий не видала, по уговору с ними. Меня — как и не узнал, жался к Паше. Смущался, вежливый, называл тётя Шура. Ну и я не кинулась, чтобы не вернуть былое: что сделано, того нет. Тем более что выезд им дали по разрешению органов, на законном основании как врагам народа.

Посидели: о том о сём. Получилось грустно и немного памятно.

Говорю:

— Чего надумал приехать? Разобрало под финал?

Он:

— Я просто благодарен тебе, Шуранька. Спасибо за всё, что ты для нас сделала. Не знаю, сумею ли когда-нибудь ещё сказать тебе эти слова, поэтому хочу, чтобы знала сейчас.

И глаза в пол. А Миша молчит.

Смотрю на него и так и не догадываюсь, кто его отец, — честно, бабушка, понятия не имею. Но чувствую, что хочу, чтобы Паша был, не Леонтий Петрович мой. Так мне справедливей, если отмотать всё как было между нами всеми.

А ещё такое было, которое, как умер мой муж, так и началось. Тыща народу, сын приехал из Швеции, познакомились с ним, наконец, увиделись. И с женой его тоже. Он человек нехороший оказался, недобрый. Стал интересоваться, кому и что достаётся. И получается, что был он в квартире нашей не прописан, у них своя имелась. И теперь эта отходит ко мне, по закону, по прописке в ней.

Дальше разбираться стали: уже после панихиды, после слов прощания, похорон на Ваганьково, поминочных мероприятий и зачитки завещательного распоряжения.

Сообщает, картины заберу, все, в виде памяти о маме, и всю антикварную мебель и обстановку как воспоминание об отце.

Говорю:

— В завещании чёрным по белому, что обстановка при мне и квартире.

Он:

— Картины не обстановка, а предмет культурного наследия, их мама подбирала и вкладывалась лично общими средствами семьи. Как и персональные вещи, и мебель моего отца, которые он также лично ввозил сюда из мест длительного пребывания. И его частный архив.

А дорогостоящими оказались картины-то эти, ужасно просто, кто бы знал про них такое заранее. Сама-то я до этого не понимала, люди подсказали, шепнули, а Паша после подтвердил, как пришёл прощаться на выезд. Пальцем пересчитал: это Коровин, это Бенуа, это Юон Константин Фёдорович. А это псевдёж, фуфел, имитация, фальсификат, пошлятина, чучело красоты и сладкие слюни. А мебель, сказал, не антик, а под старую, гнутая Румыния с искусственной позолотой.

Короче, много всего стоящего.

Ну, чтобы не заострять, скажу, что с сыном его мы по положению о вступлении в наследство и вступили, каждый в свою часть. Он — в сберкнижные вклады, в личное, в книги и бумаги, плюс право доживать на госдаче пять лет после кончины, как родня, а я в остальное, включая распорядительство над Мишенькиной частью отложений и средств, хотя отчеством Миша так и остался Павлович, без никаких.