— Да, всё так, мой ненаглядный, и пусть не думает она, что грудки её вечно будут колышками, а не обвиснут грузинскими лавашами, что бёдрышки ей старостью не разнесёт в неприличную ширь, что щиколотки её не обретут в скором времени отвратительную недопустимую округлость, что запястье, каким похваляется так, не выпучится жирными буграми поверх ремешека от часиков, оставляя некрасивые перетяжки, что ляжки её распухнут и насмерть затянут просвет между собой, что кожа её усохнет и покроется дермантиновой коростой от шеи и до голеней, что…
И так далее, Шуринька.
Вот такая она у него, Фируська эта, скверная мачеха Мишеньке моему.
Но больше не хочу о грустном, буду снова о главном, втором по счёту после малой планеты 2467.
Марка!
Марку почтовую под событие выпустили, под сто наших с тобой лет славы и рождения!
Вчера увидала в новостях и понеслась искать. На четвёртые сутки обнаружила на одной почте, так скупила все, что были. Ты там одной головой, с шеей. Волос чуть растрёпанный, навстречу творческому порыву, ротик приоткрыт, будто вещаешь истину в вечность, а глаз целеустремлённый, боевой, нацеленный на будущее.
Я лично две приклеила на холодильную дверку, слева и справа, для симметрии, каждую напротив взгляда для каждого глаза, одну на спинку кровати напротив подушки, снизу, для мечтаний и воображения снов про тебя, и ещё одну — на оборот твоей книжки, сборника речей и статей, которую я заныкала от сына Леонтий Петровича, когда он забирал остальные. Решила, что раз я вдова, то мне такое вполне можно осуществить.
Шуринька!
Работаю по-прежнему без особого передыха. Закрываю обильным трудом все недостатки личной жизни, которые в основном сводятся к нехватке культурного окружения. Понимаешь, Паша, ещё когда жили, приучил к разговорам и ответам на них. Если не знала, про что он объясняет, то заставлял прикинуть и постараться понять. И высказаться на предмет его дискуссии со мной. Об чём бы ни пошла речь.
Смотри.
Как всегда по выходным, когда мы весь день вдвоём, обсуждали о прекрасном. Он альбомы тогда имел кой-какие, из старых, довоенных ещё, жена ему их вместе с пожитками за дверь выставила после войны. А у нас они на видном месте лежали, и он время от времени листал их и молчал подолгу над работами мастеров старинного ренессанса эпох возрождения скульптур и живописных картин маслом.
Пальцем мне указывает на лежащую женщину.
Говорит:
— Что думаешь об этом, Шуранька моя?
Я:
— Думаю, толстая и безобразная тётка. Думаю, ты бы первый даже не стал к ней прикасаться из-за непомерного живота, который свисает с неё жирным брюхом.
Он:
— Это Даная Рембрандта. Зевс является к пленнице в виде золотого дождя. Этот сюжет писал Тициан, Корреджо, Климт. Она просто бесподобна, и живот тут ни при чём. Посмотри, какие мягкие контуры у этого тела, какая сумасшедшая игра света и тени. Эта фигура символ беззащитности, женственности, красоты, невзирая на то, что не соответствует нынешним канонам. Ты просто вглядись, прочувствуй, ощути глазами, сердцем, кожей.
Я:
— Тогда для чего ты распинался про все мои стройности и тонкости? Или ты врал мне, а сам предпочитаешь пышные формы и обвисшие телеса? Мои тени, что, хуже её теней? Или свет недостаточно светлый? Давай тогда шкаф этот передвинем от окна, пускай падает сильней, если тебе так красивей.
Он:
— Дело не в тебе, Шуранька, а в том, как видит сам художник, что он сумел запечатлеть и как пропустил всё это через своё воображение при помощи высочайшего ремесла. Смотри — натурщица приподняла голову над подушкой и протянула правую руку навстречу свету, пытаясь как бы почувствовать его своей ладонью. И её доверчивый взгляд обращён в сторону этого света, а губы — видишь? — чуть-чуть приоткрылись в полуулыбке. Спутанная причёска, примятая подушка — всё говорит о том, что ещё минуту назад она смотрела сладкие сны в своей роскошной постели. И мы с тобой это понимаем, хотя и не знаем. В этом и есть гений Рембрандта.
Я:
— А для чего так уж необходимо всё обязательно знать? Когда проснулась, когда оделась, когда напомадилась? Разве недостаточно просто смотреть и делать собственные выводы про красиво или просто не нравится? Я ведь, когда держу позу и все меня рисуют или пишут, никто из них не интересуется, как спала, как покушала, чего у меня в голове, какие мысли на полдник?
Он: