Научное наследие Женевской лингвистической школы

Ш. Балли, как бы стремясь разъяснить позицию Женевской школы по этому вопросу, писал, что язык усваивается индивидом активно: «Человек никогда не относится к языку совершенно пассивно; одни младограмматики популяризировали идею совершенно бессознательного отношения человека к языку». Балли допускает в принципе возможность вмешательства человека в жизнь языка: «Чем больше прогрессирует и облагораживается цивилизация, тем больше подвергается язык обработке и обдуманным изменениям... Такое вмешательство мысли, все более и более активное, создает впечатление, что языки не являются исключительно натуральными продуктами» [Балли 1955: 395]. В качестве примера Балли приводил примеры литовского, норвежского, современного иврита, определенный успех международных искусственных языков.

Не подлежит сомнению, что люди могут и должны вмешиваться в развитие языка с целью оптимизации речевых средств выражения мысли. Еще И. А. Бодуэн де Куртенэ убежденно говорил: «Разве можно заботиться о чистоте какого бы то ни было языка, не допуская вмешательства свободной воли человека в его чисто естественное развитие?» [Бодуэн де Куртенэ 1963: 40] [64] .

Проблема управления развитием языка неразрывно связана с повышением грамотности и общей культуры. Система языка недоступна лингвистически неграмотному индивиду и не осознается им как система, а овладеть ею, – писал Ф. де Соссюр, – можно лишь путем размышления [Соссюр 1977: 106]. Система языка становится осмысленной с ростом грамотности и образования [65] . «Уже приобщение к письменному языку, – отмечал Ш. Балли, – способствует развитию у читающего и пишущего простейших навыков размышления и анализа» [Bally 1935: 160]. Примечательно, что из двух путей повышения языковой культуры: традиционного – путь пуризма и второго – пути науки [Винокур 1925: 8], женевские лингвисты считали верным только второй.

С ростом языковой культуры массой говорящих яснее сознается норма и отклонения от нее, люди становятся чуткими к любым языковым изменениям и воспринимают их оценочно, разумно. Благодаря этому создаются хорошие условия и для специального научного регулирования языковой системы [66] . «Деятельность Французской Академии, – писал Балли, – была не напрасна, но претворению в жизнь ее реформ препятствовал тот факт, что ее члены представляли интеллектуальную элиту и реформы ее предназначались для элиты... Самые стихийные, самые традиционные формы социальной жизни мало-помалу попадают под контроль сознательной воли. Было бы странным, если бы язык полностью избежал этой участи» [Bally 1935: 167].

Для успешного проведения языковой политики и разработки вопросов культуры речи важно определить понятие языковой нормы.

В учении Ф. де Соссюра, не выделявшего норму в качестве самостоятельного лингвистического понятия, содержались, однако, известные предпосылки для рассмотрения языка как традиционной, или нормативной системы. Утверждая произвольность языкового знака по отношению к «изображаемой им идее», Соссюр отнюдь не отрицает его обязательности по отношению к тому коллективу, который пользуется данным языком. Традиционность знака является одним из его существенных признаков: «Именно потому, что знак произволен, он не знает иного закона, кроме закона традиции, и, наоборот, он может быть произвольным, что опирается на традицию» [Соссюр 1977: 107]. Таким образом, можно утверждать, что в социальной обусловленности и традиционности языкового знака коренится и его обязательность, в свою очередь предопределяющая существование нормативного плана языка. Известно, впрочем, что основные положения теории Соссюра лежали в иной плоскости и нормативная сторона осталась в его концепции нераскрытой.

Нормативные способы выражения, – писал Ш. Балли, – «не существуют в языке в чистом виде, но тем не менее являются безусловной реальностью» [Балли 1961: 46]. Определяя норму с социологической точки зрения, Балли пришел к выводу, что она в принципе не отличается от других видов социальных норм поведения. В работе «Язык и жизнь» он определяет норму как «императивное принуждение», которое можно сравнить с полицейскими предписаниями, с необходимостью платить налоги, подчиняться запретам уголовного кодекса и т. д. [Bally 1935: 181].

В отличие от Пражской школы, в которой литературному языку и связанным с ним проблемам отводилось большое место, женевские лингвисты рассматривали литературный язык всего лишь как стилистическую дифференциацию языка: литературный язык характеризуется прежде всего социальной значимостью, это – признак изысканности, интеллигентности, образованности; лингвистика не может его рассматривать иначе как один из специальных языков. Как таковой, он занимает место, правда, почетное, рядом с административным языком, языком науки, спорта и т. д.» [Bally 1935: 38] [67] .