Наука быть живым: Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии

Моя мама была большой почитательницей "культурных людей". У меня даже создалось впечатление, что такие люди созданы из другого теста, чем большинство людей. Может быть, потому, что другим любимым словом для описания культурных людей у нее служило слово "благородные". Но ни одно из этих слов — "правиль­ный", "культурный", "благородный" — не помогло мне толком в моих поисках.

Иногда я начинал представлять себе, как живут такие люди. Представлять себе их дом, обязательно расположенный на холме и гораздо более дорогой, чем тот, что могла позволить себе наша семья, разоренная депрессией. Они, несомненно, жили в этом доме несколько поколений, и у них было высшее образование — нечто такое, чего не имели ни мои родители, ни их братья и сес­тры. И у них была не работа, а "профессия".

Попытка уяснить, что значит быть действительно "правильным" человеком, очень напоминает попытку поймать Снежного Челове­ка. Существует множество следов и множество показаний предпо­лагаемых очевидцев, но каждый такой след и каждое свидетельство запутывают поиски еще больше, чем раньше. И, оглядываясь назад, я вижу столько признаков того, что не понимал как следу­ет, что было по-настоящему важным.

На большом пустыре стояла заброшенная хижина. В ней по­чти ничего не было, кроме деревянного стула и сломанного пись­менного стола, покрытого пылью — и нас, двух маленьких маль­чиков и одной маленькой девочки. Но это нас странно волновало, потому что мы были там совсем одни и, казалось, отрезаны от остального мира — хотя мир был за дверью и окружал хижину со всех сторон. Охваченные этим любопытным чувством, мы угово­рили друг друга раздеться и с удивлением рассматривали то, что обнаружилось. Мы пытались понять зашифрованные сообщения, которые посылали нам наши чувства, но остались не удовлетворе­ны робкими прикосновениями.

Мама каким-то образом узнала. Она всегда знала. Стала задавать вопросы. Она не удовлетворилась моими испуганными отговорка­ми. Каким-то таинственным и загадочным способом она все-таки добилась от меня правды. Наконец, когда я, рыдая, признался, она сказала, что ужасно потрясена. Она была холодной и сдержан­ной, а я был переполнен стыдом и чувством, что потерял един­ственную прочную опору своего мира. Только после долгих слез, которые я пролил, спрятав лицо в ее ладонях, я, наконец, обещал исправиться и вернул ее расположение, без которого не мог про­должать жить. Я буду, я должен быть хорошим, правильным.

Быть "правильным" так важно, и так легко потерять это свой­ство. Очевидно, быть правильным означает радовать учителей, быть "маменькиным сыном". Ясно, что быть правильным — значит не быть таким, как отец — любящий, но слишком ненадежный, напи­вающийся всякий раз, когда он нужен нам по-настоящему.

Как-то в младших классах средней школы я решил поменять цель: вместо того, чтобы быть правильным в школе, я решил быть таким же, как все, и сделка мне понравилась. Но вскоре я уже старался стать правильным бойскаутом, и это оказалось одним из способов быть правильным и одновременно быть частью группы. Знаки отличия и особые награды, и, наконец, звание советника лагеря подтверждали мою правильность. И мне нравилось танце­вать и обнимать девочек, но я был осторожен и "не пытался ниче­го делать", потому что, очевидно, это было неправильно. Но я уступал искушению "пытаться что-то делать". Только сам с со­бой — с ужасным стыдом и постоянно возобновляемым и посто­янно нарушаемым решением "больше никогда" — я позволял не­надолго проявиться своей неправильной, скрытой части. Я знал, как это плохо — "насилие над самим собой, одинокий порок, это ослабляет твой ум, это сделает тебя неспособным иметь детей". Меня как следует учили.

Так продолжалось исследование. В некоторых случаях я полу­чал подтверждения своей правильности — признания, звания, одобрение. Но тайное Я всегда должно было быть спрятано, по­тому что я знал, что оно неправильное. Его следовало стыдиться, потому что оно сексуально, эмоционально и непрактично, пото­му что оно все время хочет играть, когда я заставляю его работать, потому что ему нравится мечтать, а не быть реалистичным. Два Я: одно постепенно становится все более публичным, другое — все более скрытым.

Депрессия кончилась с началом военного бума. Я женился на своей институтской подружке перед тем, как Гитлер вступил в Польшу. Высшее образование, вновь обретенная вера в свои силы и созданная войной потребность в психологах помогли мне достичь более высокого положения. Должно быть, я делал все правильно. И все же теневое, неправильное Я всегда было со мной.

Я получил степень доктора по клинической психологии на волне послевоенного образовательного энтузиазма. Я преподавал в уни­верситете и начал публиковать профессиональные статьи. С дву­мя коллегами мы открыли частную практику и посвятили многие часы на протяжении примерно пятнадцати лет развитию наших знаний, техники и самоосознания. И непроизвольно я внес в свою жизнь бомбу с часовым механизмом.