«Наука и Техника» [журнал для перспективной молодежи], 2007 № 01 (8)

Пару минут я лежал, сам себе улыбаясь, потом вспомнил, кто я и где я, и обреченность холодным червяком заползла в душу. Тяжело поднялся, привычным движением вскинул руки — халат сам прыгнул со стула, надеваясь. Глупо. До чего же глупо, до чего все наоборот… Дурацкий, бессмысленный сон. Освобождение?

Ну да, освобождение — для меня, а не для них: вот о чем я думал вчера, засыпая. Эти мелкие, отвратительные твари… и почему мне приснилось, что они красивы? И при чем тут планета?

Но они не дадут мне освобождения. Они держат — и не отпустят.

* * *

Еще в детстве я узнал, что обречен. Конечно, я не сразу это понял. Помню, однажды вечером к маме пришли люди в белых халатах и о чем-то долго говорили с ней наедине, когда я отправился спать. Потом мама много плакала. И назавтра, и в следующие дни. А в чем дело, не говорила. Просто гладила меня по плечу и молчала.

А потом моя жизнь изменилась. Толком не помню, как я это почувствовал. Вроде бы дети во дворе ни с того ни с сего стали относиться ко мне по-другому. «Давай поиграем!» — «Не могу. Я тебя боюсь». — «Почему?» — «Мама говорит, что ты какой-то не такой». — «Какой?» — «Не знаю. Я побежала, пока». Я ничего не понимал. Мне ведь никто, конечно, не сказал, что меня выбрала рулетка, я и знать тогда не знал, что такое — рулетка. В шесть-то лет…

Прошло около года, и меня забрали в больницу. В огромное, до неба, здание с белыми стенами и белыми людьми. Мама не пошла туда со мной и перед этим долго плакала. Я лежал, один в пустой комнате, и смотрел в потолок. Мне делали разные процедуры, а потом однажды утром повезли на операцию, и дальше я ничего не помню.

Очнулся я здесь. И здесь оказалось весело. Здесь была куча разных игрушек, и послушных вещей, и можно было каждый день уходить в виртуал и играть там, пока не надоест. А главное — никакой школы. Вместо этого — виртуальные уроки, на которых все время играешь и узнаешь массу интересного, а силой учиться никто не заставляет. Получилось куда эффективней, чем в школе. За три года я выучил все, что нормальные дети учат за десять. И никакой тягомотины. Само собой, сейчас уже почти все забыл — но, уверяю вас, это неважно.

А еще здесь у меня завелось множество друзей. Послушные и веселые — не то, что в том дворе. Я у них всегда был командир. Говорю делиться на две группы и играть в солдаты — и все в два счета выполняют команду. Говорю играть в прятки — и надо же, никто не возражает, если ему нужно водить! В общем, никогда не скучно было.

И мама. Я, кажется, не сказал, что ее привезли сюда вместе со мной? В больнице ее со мной не было, а здесь почему-то появилась. Теперь она больше не плакала, а всегда была веселая и совсем никогда не кричала на меня.

И все было хорошо, пока ко мне не стали приходить люди оттуда. То есть снаружи. Они появлялись, говорили со мной недолго и уходили. Насовсем.

А началось все, как я вроде бы вспоминаю, с маленькой девочки. То есть не такой уж и маленькой. Ей было, кажется, десять. Как и мне.

Она смотрела на меня во все глаза — только что из орбит не выпрыгнут — и молчала, а я был страшно растерян. Вот уже сколько лет я не испытывал такого смущения… Чем-то она отличалась от моих приятелей. Не знаю чем. Голосом, лицом, манерой вести себя… Короче, во всем этом было что-то не так. И бант. Огромный ярко-розовый бант над головой. Ни у кого из моих подружек никогда не было такого банта. Они (то есть друзья и подружки) одевались всегда одинаково. Каждый день по-разному, но все — одинаково. Сегодня, например, они были одеты в космонавтов.

Я сказал ей:

— Давай поиграем в звездные сражения!

— Я не умею, — ответила девочка и вдруг заплакала.

Я еще больше растерялся. Давно не видел, чтобы люди плакали.

— А что случилось?

— У меня мама умерла, — призналась девочка, всхлипывая.

— На нее машина наехала.

— А что такое «умерла»?

Не смейтесь. Я действительно не знал, что такое смерть. Мне никто об этом не рассказывал.

Девочка посмотрела на меня с недоверием.

— Ты серьезно не знаешь? Я тебя боюсь. («Опять!») Это правда, что в тебе эти самые сидят?

— Кто? — спросил я, и тут пришла моя мама. Она молча взяла девочку за плечо и повела к выходу. Девочка не вырывалась и даже ни разу на меня не оглянулась: видно, поняла, что к чему, очень уж крепко мама сжимала ее за плечо.

— Кто сидит? — повторил я.

— Конечно, сидят, — бормотала мама. — Маленькие-маленькие, бактерии называются. Ты ведь знаешь про них, девочка? Они во всех людях сидят, и никто не пугается. Бывают полезные, и бывают вредные, только вредных у нас теперь в организме нет, об этом медицина позаботилась.

Что такое бактерии, я, конечно же, знал. И потому немного успокоился.

С тех пор ко мне много людей приходило — дети и старики, больные и здоровые. Потерявшие близких. И боящиеся умереть сами. Уставшие от тяжелой работы. Измученные болезнями. Они смотрели на меня молча или говорили со мной, а потом шли дальше по коридору, смотреть на других обреченных. Может, и в самом деле чуть-чуть успокаивались.