Наука умирать

Подъехал Корнилов.

   — Сергей Леонидович, офицер не может быть расстрелян без суда.

Марков промолчал — он узнал стоящего рядом с капиталом Линькова, смотревшего на него с надеждой. Едва заметно, неодобрительно кивнул и прошёл мимо. Пусть решает суд.

Всё могло решиться мгновенно, без суда. К Корнилову подвели юнкера Брянцева, Сумевшего убежать в Ростове от чекистов. Миончинский доложил о нём Корнилову, хвалил за сегодняшнюю стрельбу.

   — Поздравляю, юнкер, — сказал Корнилов, — вы уже не юнкер. Адъютант, немедленно включите в приказ на присвоение звания.

   — Никого не знаешь из этих? — спросил Брянцева генерал Боровский, указывая на пленных.

Тот скользнул взглядом по бледным испуганным лицам. Несколько задержался, разглядывая Линькова.

   — Никак нет. Не знаю. За мной приходили чекисты, а это — офицеры.

   — Они могут и переодеться, — сказал Боровский.

   — Никак нет. Не знаю.

И всё же, уходя, Брянцев оглянулся и на Линькова смотрел дольше, чем на других пленных.

На площади перед собором расправлялись с солдатами. Их было много, и стрелки вволю натешились. Били почти в упор, потом добивали ещё живых, а самые дотошные ходили по трупам и проверяли.

Деникин с ординарцем верхами проезжали неподалёку. Генерал придержал коня, искоса смотрел на молящих о пощаде, окровавленных, дергающихся в предсмертных судорогах, пытающихся куда-то ползти, настигаемых пулей или штыком... Есть ли среди них кто-то из тех, что пытались его растерзать в Бердичеве? Это не имеет значения — все они такие.

Марков проезжал мимо и не остановился. Только крикнул:

   — Поменьше с ними валандайтесь.

Кто-то из расстрелыциков сказал:

   — А сам что-то не хочет.

О Маркове в этот вечер говорили много: герой боя, первым шёл в атаку, его полк двигался на красных без выстрела, и они в панике бежали. Так надо побеждать в этом походе. Романа Гуля давно привлекала эта странная личность: всегда с нагайкой в руке, с нецензурной прибауткой и, если верхом, то почему-то всегда на неподходящей лошади.

Когда закончился наконец этот слишком длинный день слишком наполненный событиями, такими разными и такими значительными, когда вновь высыпали звёзды над степью, Роман вдруг среди брани, споров, бахвальства, пьяных выкриков неожиданно услышал песню, негромко звучащую где-то за огородами. Он пробрался туда. Возле большого костра сидели марковцы. Что-то ели и пили, но, главное, пели:

Цыганский быт и нравы стары,
Как песни те, что мы поем,
Под заунывный звон гитары,
Жизнь прожигая, зря живём...

Гитара заунывно подыгрывала.

   — Идите, прапорщик, к нам, — услышал он вдруг голос Маркова. — Нравится песня? Вижу, что нравится.

Романа усадили, дали глотнуть, дали закусить куском курятины.

   — Любим мы эту песню, — сказал Марков, — что-то в ней есть. Походное, что ли.

Под песню и слегка захмелев, Роман решился спросить:

   — Ваше превосходительство...

   — Без превосходительств. Сергей Леонидович. Как вас величать?

   — Роман Борисович.

Под странную цыганскую песню этих молодых, слегка пьяных людей, целый день рисковавших жизнью, убивавших, расстреливавших, не знающих, куда и зачем пойдут они завтра и где застигнет их смерть, возник странный разговор между прапорщиком и генералом. Странность его была в том, что и вопросы, и ответы были туманно неясны, но в то же время оба так понимали друг друга, как не поняли бы в любой самой чётко организованной беседе.

   — Почему так, Сергей Леонидович?

   — Потому что хорошо, Роман. Видел, солнце какое стояло, когда шли цепями? А как шли, ты понял?

   — Без выстрела. Если всегда так будут идти...

   — Всегда.

   — И все погибнут.

   — Да.

   — Но слава останется навеки.

   — Слава останется. Это ты хорошо понял, Роман.

   — Но можно иначе.

   — Нельзя. Так сложилось.

   — И Корнилов?

   — И он.

   — А другие?

   — Других нет. Только мы. И это прекрасно. И песня хорошая:

Цыганский быт и нравы стары...

   — А там на площади?

   — Об этом, Роман, не говорят под песню.

Однако пели не везде. Когда прапорщик Пауль из Марковского полка шёл на квартиру, его остановили двое поручиков.

   — Господин прапорщик, просим вас помочь. В этом доме большевик. Надо его взять.

Грозно постучали. Открыли сразу с испуганными лицами и трусливыми заявлениями о том, что ничего не знают. Обошли дом, заглянули в шкафы, под кровати. Обнаружили большевика в дальней комнате, забившегося под кровать. Пауль достал наган, заставил вылезти. Едва тот показался, держа в руке массивный старинный кинжал, как один из поручиков выстрелил ему в голову. Большевик уже не шевелился, но поручик выстрелил ещё раз.

Остальную часть пути прапорщик Пауль шёл, не напевая цыганские песни, а задумавшись о происходящем.

Роман Гуль в это время спешил на квартиру, где его ждал брат. Пришлось переходить пути за станцией. Там снова что-то кричали офицеры. Он столкнулся с поручиком Корнеевым. Тот — с винтовкой наперевес, перед ним — молодой солдат в рваной гимнастёрке. Пленный. Просит пощады:

   — Пожалейте, дяденька! Помилуйте!