«Наутилус Помпилиус». Мы вошли в эту воду однажды

И, конечно, самый главный элемент московской жизни — московские старухи. Ибо они правят миром под названием Москва! Попробуйте любому встречному задать вопрос, какими словами кончается «бессмертная комедия Грибоедова». И услышите: «Карету мне, карету!»… А вот и нет.

Фамусов:

«Ах! Боже мой! что станет говорить

Княгиня Марья Алексевна!»…

И это Фамусов! У которого все рухнуло, дочь — в деревню, Молчалина — в задницу, ну и так далее! И что же волнует его более прочего? Княгиня Марья Алексевна…

Мы подтянули текст и стали «тестировать» его на «московитость». Стихи «выскакивали» сами собой и ложились в современность. Хлестко, броско и точно. Получалась не столько театральная постановка, но сценарий. Что-то набрасывали на бумажке.

Финал: совершенно пьяный Чацкий, одуревший от происходящего, бредет по Кутузовскому, а — осень, полурастаявший грязный снег под ногами. Чацкий, бурча: «Карету мне, карету!» — ловит тачку, плюхается внутрь; тачка срывается прочь от центра, на заднем стекле надпись: «Шереметьево»; камера поднимается, охватывая московскую панораму — Триумфальная арка, за нею — дома, дома, закат… И Чацкий на частнике валит обратно в свою Германию…

Мы как-то очень шустро «накатали» заявку, и я отправился показывать ее киношным людям. Заявку отказывались брать все. Практически не читая.

— Москва вишь виновата…

Москва, Москва… Илья прожил в ней пятнадцать лет. Москва его так и не впустила.

Хотел написать продолжительный трактат про московских старух, а это мои любимейшие персонажи в этом городе, но не стану. Отмечу только, что Илья с ними ладить не умел, да и не хотел. Единственная старуха, с которой Илья общался и к которой чувства имел наилучшие, это Наталья Леонидовна Трауберг. И если бы он уже в начале 90-х взялся за исключительно переводческую карьеру, он бы много добился. Но в те сытные «наутилусовские» времена он переводил «так, для души»…

И еще один момент, чтоб покончить с этой историей. Одна московская старуха уже, кажется, после смерти Ильи, говаривала, качая головой: «У Кормильцева всегда был жуткий уральский акцент»… Мелочь, но характерная. Старухе, кстати, было слегка за сорок. Тут очень важно не путать — возраст московских старух чрезвычайно вариативен. У Грибоедова Старухе Хлестовой 65, но в «Онегине» «старушка-мать» пребывала в возрасте 36–37 лет (по разным подсчетам). Настоящей московской старухой нужно сперва родиться, затем где-то к 30-ти «опериться», а там уж набирать мощь и влияние…

Так о Москве. Почему она его не приняла? Скорее всего, потому, что он так и не захотел играть по ее правилам. Не то чтоб Илья бунтовал против Москвы, хотя и не без этого; он вообще плохо подчинялся любым правилам. Это свойство даже государство иной раз готово простить (особенно таков был Совок, хотя там были свои «правила прощения»), но Москва такое не прощает. Никому и никогда. И беспрестанно напоминает тебе, кто ты есть. И по-крупному, и по-мелочи…

Как-то, уже в «нулевых», Илья потащил нас в «Полит-кабаре» на Брестской. Там можно было неплохо поужинать, а параллельно послушать нечто иронично-околополитическое. И все было мило, пока не пришло время их «коронного номера». В зал вышел мужичок в форме и образе старшего лейтенанта милиции и под сладкий аккомпанемент запел весьма мелодично:

Травы, травы, травы не успели
От росы серебряной нагнуться,
И такие нежные напевы
Отчего-то прямо в сердце льются…

Красиво пел. Упитанный «молочный» русак, щекастый, типичный по виду постовой милиционер. Переходил от столика к столику, где сидела над тарелками публика, а между словами песни «нормальным голосом» проговаривал мерзейшей скороговорочкой: «Документики приготовьте, пожалуйста… Паспорт предъявите, пожалуйста»… Проговаривал без особой интонации, довольно нейтрально, и тут же подхватывал дальше:

К милой подойду я, глаз поднять не смея
И от поцелуя, и от поцелуя
Словно захмелею…

Впечатление на публику было столбняку подобно. Не знаю, есть ли где-то в мире второй памятник гастарбайтеру, но у нас на Красных воротах он не зря стоит. Точнее, сидит (памятник)…