«Наутилус Помпилиус». Мы вошли в эту воду однажды

Поначалу Илья озадачился. В его планы это как-то не входило. Да и вообще, в то время было трудно представить, что особой разницы между сетью и коммунальной кухней не будет… Илья сперва терпел. Потом пытался им втолковать, что здесь вроде как про музыку, где-то даже про «Наутилус». Ребята не обращали на него внимания. Илья стал потихоньку влезать в чужую переписку и уже прямо писал, что тут сайт не про сходку на Воробьевых, а про «Нау». Ребята его игнорировали. И продолжали игнорировать, когда он стал ругаться матом, метать громы и молнии… Им было наплевать.

При том, что Илья постепенно втягивался в их дела. Знал, кто с кем дружит. У кого с кем роман. Комментировал это все на кухне — саркастически, но с симпатией. Что-то в этом было от «стокгольмского синдрома». Однажды мы с ним должны были идти на встречу к назначенному часу. Он никак не мог оторваться от компьютера, где юнцы обсуждали какой-то очередной поход на Воробьевы горы. Илья одевался, потом сбрасывал куртку, подбегал к компьютеру, что-то читал, охал, писал. Потом опять надевал куртку, задумывался, бежал обратно… И только когда мы окончательно опоздали, вышел в подъезд, захлопнул дверь и выдохнул: «Вот же сволочи!»…

Чем эта история кончилась, не знаю.

36=1

Но это все «чудачества», а главным был «Наутилус». Он занимал практически все время и отнимал все силы. Хотя на вклад творческий у Ильи уходило примерно дней десять-пятнадцать в год.

Читаю часто: «Дуэт Кормильцев-Бутусов». Что забавно. Если это и был дуэт, то особенный — «поют» двое, которые друг друга не слышат, не видят и не понимают категорически. Из чего совсем не следует, что кто-то из них лучше, кто-то хуже — это безоценочно. Просто один без другого существовать в этой «песне» не мог, и наоборот. Потому обоим приходилось друг друга терпеть, что было непросто, ибо с какого-то момента они друг другу крепко надоели. Но друг без друга не могли. А вот в том, что они друг друга хоть сколько-нибудь понимали, я сильно не уверен.

Слава для Ильи был человек чуждый. Человек иной среды, иного образования, иного типа мышления. Человек, которого Илья плохо понимал. В прямом смысле.

Однажды пришел, отдуваясь, вытирая пот (буквально), будто мешки таскал. Сказал: «Ужасно устал». На вопрос, от чего, сказал, что ему пришлось полтора часа слушать разговор Бутусова и Шевчука. «Ты пойми, они оба художники, они мыслят линиями! А говорят словами! И мне их слова совершенно непонятны. Я их логику не понимаю! Полтора часа сидел, слушал — весь измотался!»…

У них была разная природа. Илья был мистик. В нем сакральная природа была сильна и слышна. И это не могло не распространяться на стихи. Их читаешь каждый раз «с новым смещением», они всякий раз видоизменяются. В них есть что-то от писаний из давних времен, про подобное говорил Аристотель, что его произведения «написаны и не написаны, опубликованы и не опубликованы». Из тех времен, когда высокое было не просто «не для профанов», но автору запрещено было делиться им с профанами, а значит, автор был обязан все смыслы закодировать. Илюшины стихи закрыты. И закрыты в изрядной степени. О чем, впрочем, сам он, наверное, не очень догадывался — ему-то все было понятно.

Ему было понятно, остальным — по большей части — нет. Отсюда попытки объясниться с музыкантами, т. е. крики, вопли и всяческие скандалы. Скандалил он во времена «Урфина Джюса» отчаянно; скандалил с Белкиным, когда делали «Около радио»; с Настей не скандалил, потому что был воспитан и немножечко влюблен. Удивительно, но со Славой по поводу текстов он не скандалил никогда. Хотя шалел от его интерпретаций преизрядно.

Когда-то я писал про ошаление Ильи от Славиной интерпретации стишка про Алена Делона. Но это был далеко не единственный случай. И далеко не самый яркий. Их было много — и поначалу, и потом. Самой сильной, пожалуй, была реакция на нетипично простой для Кормильцева текст «Мне снилось, что Христос воскрес». Написан он был где-то в начале 80-х, а «озвучил» его Слава через десяток лет. Текст трагический; однако же Слава сделал нечто в духе бодрых ново-орлеанских маршиков с подтанцовкой, под которые там хоронят. Да еще добавил подъездно-пацанский припевчик, которого в тексте Ильи не было:

А мне сни-и-илось, что Христос воскрес…

А мне сни-и-илось, что он жив… (Повтор — 2 раза.)

По прослушивании Илья долго ходил в недоумении. Спрашивал настороженно: «А что он сделал?» Но! Со Славой он не скандалил никогда. Во всяком случае, иное мне неизвестно.

Он как будто «переваривал», «перетирал» в себе Славину адаптацию и через какое время соглашался с ней. Что и правильно, потому что — осмелюсь утверждать — она была единственно верной.