Наваждение

Я с готовностью согласился, тем более, что базарная толчея для меня — тяжкое испытание. Стоял, наблюдал за кипевшей вокруг ни с чем не сравнимой жизнью. Внимание мое привлек нищий калека, сидевший неподалеку на грязном ящике. У бедолаги не было обеих кистей, торчали из рукавов два жутких предплечья, раздвоенные, как рачьи клешни, на локтевую и лучевую кости. Подавали ему щедро. Интереса ради я засек время и принялся считать, сколько набросают ему в шапку денег. За двадцать минут, что ждал я Веру, собрал он больше полутора тысяч рублей. А сидит он здесь целый день, с утра до закрытия. Произведя несложные арифметические подсчеты, я взялся сравнивать, сколько надо мне пропахать в больнице, чтобы получить столько же. Пока не ужаснулся самому себе: господи, нашел кому завидовать!..

У нас, русских, вообще особое отношение к увечным, юродивым. Но, что парадоксально, не к больным и старикам, достойным не меньшей жалости, — от этих, увы, зачастую не знают, как избавиться. Почему-то лишь зримо, кричаще неполноценные пробуждают наше сострадание. В далеком послевоенном детстве тронул меня до глубины души рассказ, прочитанный в каком-то журнале. Назывался рассказ, кажется, «Венера Милосская». Парень полюбил красивую девушку без обеих рук, жертву бомбежки, работавшую в справочной будке. Полюбил и, преодолев ее понятное сопротивление, женился на ней. Трогательная история, но всё не давала мне тогда покоя одна мысль, совершенно идиотская: а как же она обходится без рук в туалете? Неужели он теперь станет ей и попу вытирать? Какая же это будет любовь?

Любовь, с детства был убежден, должна быть красивой, возвышенной. Романтичной. А если всего этого нет, то и не любовь она, значит, что-то другое. Однажды, в той злополучной командировке, я изменил своим принципам, но лишь однажды. И чтобы до конца уж быть откровенным — та женщина все-таки была достаточно привлекательна и мила, я не насиловал себя. Не хочу повторяться, любовь к Вале, любовь к Маргарите, любовь к Вере — три разных любови. Мне пришлось выбирать между Маргаритой и Верой, и я предпочел Веру. Но как поступил бы я, если бы Вера встретилась мне при живой Вале? Тешу себя надеждой, что будь я с Валей, моей женой, к Вере и близко не подошел бы. Но могу ли сам себе поклясться в этом? — ведь таким дьявольским искушением стала для меня рыжая бестия Вера… Остается возблагодарить Всевышнего, что пощадил он меня, не провел такой садистский эксперимент…

И вообще очень хотелось бы мне потолковать по душам с кем-нибудь из пресловутых «мыслителей древности», чьими ставшими легендарными изречениями можно защититься от любой напасти. А если еще запомнить их по-латыни — никакой оппонент не страшен. Хотя сами они, эти фразы, ничего из себя не представляют. Так прозвучали бы через сотни лет сказанные сегодня «Пожалеешь, Максим» или «Деньги счет любят, Клавдия». Но заполучи я возможность задать бородатому философу всего один вопрос, наверняка выбрал бы тот, который не дает мне в последнее время покоя…

Я прожил почти полвека, должен бы с годами становиться если не умней, то уж по крайней мере мудрей, проницательней. Почему этого не случилось со мной? Почему сейчас, при немалом жизненном, врачебном опыте, я перестаю понимать, что хорошо, что плохо, что можно, чего нельзя, утрачиваю такие прежде ясные, такие четкие ориентиры? И справедливо ли списывать сумбур в моей голове на дикость российских реформ? Разве Ельцины-Гайдары виноваты, что утратил я вдруг стержень, что скоропалительно женился на Вере, что взрастил, взлелеял в себе убийцу? Что, наконец, убежденный прагматик и рационалист, решил, словно девица истеричная, отравиться. Где, когда появилась во мне трещинка, незаметно превратившаяся в зияющую дыру? Куда девался маленький рыцарь Борька Стратилатов?..

В школе я, помню, враждовал с учительницей физики. Ненавидел ее привычку смотреть на меня — казалось, только на одного меня так — поверх очков. Смотреть исподлобья, ехидно, вздернув брови и досадливо морща лоб. Лишь недавно, когда сам стал надевать очки для работы, понял, что глядеть на кого-нибудь иначе, не снимая их с переносицы, невозможно.

С детства же меня интриговала парадоксальность симпатий и антипатий, предпочтение одних людей другим. Почему тот задружил именно с этим — ведь по всем канонам несовместимы они? Почему половина ребят из нашего класса влюбились в одну девчонку, хотя были девочки и покрасивей, и посмышленней? Севка, самый главный в моей жизни объект для изучения, ставил меня просто в тупик. Он, любимец женщин, имевший возможность затащить к себе домой чуть ли не любую сестричку, чистенькую, бойкую, молоденькую, прихватывал на вокзале — жил неподалеку — грязных вокзальных алкоголичек, тощих, страхолюдных. Все знали об этом, да он и не скрывал, не стыдился, сам рассказывал, еще и посмеивался. В конечном итоге мне такая Севкина неразборчивость оказалась на руку…