Наваждение

— Светка, — медленно, раздельно сказал я ему, — я куплю тебе пианино. Ты будешь играть на нем, а я — слушать, как ты играешь…

* * *

Вечером следующего дня я входил в подъезд дома напротив. Поднялся на седьмой этаж. На лестничной площадке увидел четыре двери. Сориентироваться, какая из них ведет в квартиру с «моим» окном, было несложно. Меня не очень-то занимало, кто там живет — он, она. Я не хотел докапываться, почему не спит по ночам. Я хотел поблагодарить человека, спасшего мне жизнь. Ничего не стану объяснять, просто поблагодарю и уйду. Пусть даже примет меня за сумасшедшего.

Я позвонил, прислушался. За дверью было тихо. Выждав немного, позвонил еще раз. Снова никто не открыл. Третий мой звонок оказался таким же безрезультатным. Но внутри определенно кто-то находился — перед тем, как зайти, я удостоверился, что свет горит. Значит, не хотели открывать. Или не могли? Я ведь с самого начала заподозрил, что там живет какой-нибудь несчастный. И кто, если я в этом не заблуждался, поможет ему, если не я? Поколебавшись немного, позвонил в дверь напротив. Она приоткрылась на позволяемую звякнувшей цепочкой ширину, выглянула пожилая женщина в линялом халате.

— Извините, — сказал я, — вы не знаете, кто ваш сосед?

— Знаю, конечно, — удивилась она. — А в чем дело? — Глаза ее подозрительно зашарили по моему лицу.

— Я врач, из поликлиники, — быстро сказал я.

— Так ведь нет его дома, — еще больше удивилась женщина. — Уехал давно, с неделю уже, наверно. — И доверительно прибавила: — Холостяк он, по командировкам мотается.

— Квартира у него однокомнатная? — глупо спросил я.

— А ему больше и не положено, — хмыкнула моя собеседница, хотела, кажется, продолжить беседу, но я поблагодарил и, не дожидаясь лифта, побежал вниз по лестнице.

Он, уходя, всего лишь забыл выключить свет, но мне почему-то было не смешно…

Самолет

1

Ему стоило немалых усилий покинуть редакторский кабинет обычным шагом, не подпрыгивая и приплясывая. Первое настоящее газетное задание — не какая-нибудь убогая, пустяшная заметка-крохотулечка. Да и ту обкарнают и выхолостят, если вообще напечатают. Первая командировка — и сразу какая, обалдеть! Чуть ли не через всю страну, к черту на кулички. Но о куличках этих лишь мечтать можно было. Такого за несколько дней наглядишься-наслушаешься, в таких местах побываешь — иному за всю жизнь не доведется. А главное, материал, материал-то какой — настоящая журналистская удача, тот самый счастливый случай. Из тех, что способны в одно мгновение жизнь перевернуть. Если хоть частичка того, о чем в письме говорится, правда — материалище получится убойный. Хорошо подать, расписать умело — а он им всем покажет, что не пальцем деланный, — и по всей стране шорох пойдет. Песков из «Комсомолки» оближется. Сам Господь послал ему эту сибирскую Вангу. Одного только не мог уразуметь — отчего шефская благодать снизошла вдруг именно на него, Пашу Васильчикова, не досталась кому-нибудь из газетных мастодонтов или прихлебателей. Паша суеверно приложил ладонь к груди, где во внутреннем кармане пиджака хранилось врученное ему редактором заветное письмецо, и, стараясь не хлопнуть, прикрыл за собой высокую дверь кабинета.

Потом еще было много всего, одна нервотрепка с билетами чего стоила. И пока плюхнулся в кресло самолета, совершавшего рейс из Москвы в Красноярск, набегался и намаялся донельзя. Особенно доставала мама — просто извела бесконечными сетованиями, что в конце сентября в Сибири может уже снег выпасть, надо тепло одеться, а снабжение там, наверное, аховое, надо побольше еды взять с собой, еле отбился. Но сейчас все предстартовые хлопоты остались позади, Паша отрешенно ткнулся затылком в жесткую спинку кресла, приспустил веки. Теперь от него ничего не зависит, можно расслабиться, отключиться. И немного поспать, если удастся, хорошо бы до самого Красноярска. А там всего-то около трех часов поездом до станции Иланская, оттуда до той деревеньки Груздево уже рукой подать. Тем более, что в Красноярске его будут встречать, шеф звонил редактору местной газеты, пакет какой-то передал. И время рассчитано, только бы рейс не задержали.

Ожили, тяжко загудели невидимые двигатели, сотрясая мелкой, гоночной дрожью исполинскую тушу самолета, Васильчиков глянул на часы. Даже на четыре минуты раньше срока. Это показалось хорошим предзнаменованием, и снова выщелкнулось откуда-то из глубины то радостное, нетерпеливое возбуждение, расплескавшееся в нем, когда покидал редакторский кабинет. «Живы будем — не помрем!» — пришла вдруг на память залихватская присказка, и Паша приосанился, заговорщицки подмигнул идущей по проходу симпатичной стюардессе.